— Ты в своей тетрадке тоже тайничаешь?
— Из огня да в полымя. Ты требуешь, как нельзя требовать. Не было и не будет человека, кто бы написал про все, как бывает. Теперь скажи о моих записях. Что думаешь?
— Покамест я только чувствую.
— Ну?
— Нет охоты жить.
— Вот всегда так: ночь — полеты в небе, обожание, восторги. Разве ты не испытал счастья? Разве ты не хочешь, чтобы оно длилось вечно?
— Живем-то мы днем.
— Не уяснила.
— Среди людей живем.
— Говори прямо.
— Ночью мы одни. Ночью или сон, или безумие.
— Почему безумие?!
— Не безумие, так безмыслие.
— Тебе дня мало? День для дум и забот, ночь для отдыха и ласк.
— Совесть, ее не заспишь. Никакие ласки не истребят. Я сказал: днем живем среди людей. Они судят о нас. Мы делаемся способны к самооценке. Тут-то и пробуждается сознание.
— Славик, зачем тебе мрак?
— Не мрак. Честь.
— Плохое не водилось за тобой. В армии что-нибудь натворил? Наказали невинного? Муки совести?
— Армию отслужил свято. Не смей притворяться. Дневник твой... Я чуть в армию, ты меня предала. Кричмонтов — бездушный сенсуалист. Ты с ним встречалась. Не приходил — ревела. Да что... Лавина мужчин, парни. Почти к каждому приманивалась. Почти за каждого в мыслях замуж выскакивала.
— Считаешь предательницей? И поделом. Но, Славик, как выбрать человека на всю жизнь? В эту пору многие мечутся. Останавливают выбор и сразу меняют. Поиск, Славик, как в тайге плутаешь.
— Ты меня выбрала?
— Выбрала.
— Так что?
— Могу только каяться. Не понимаю, почему вышла замуж за Назира. Разжалобил безродностью? Догадывалась — обманывает. Зарезать грозил — вроде не боялась. Летела, как воздушный шарик, куда ветер нес.
Тамара уткнулась Вячеславу в плечо и заплакала. Ее слезы, будь он в другом настроении, вызвали бы в нем зыбкость и сострадание. Но слезы Тамары были в том, чему в себе и в своих поступках она не находила ни определения, ни смысла, и это вдруг как бы отворило ему выход к избавлению. Тамара избавится от бессознательности, от безнравственного стремления к самопожертвованию, от тщеславной отзывчивости на ухаживания мужчин. А он избавится от любви, которая оборачивается для него угрозой притерпеться к беспутству и окончательным разладом с отцом.
— Есть честный выход, — сказал Вячеслав, успокоительным прикосновением ладони огибая ее голову на затылке, увитую пушистыми кудрями.
Только что готовый произнести освободительные слова, он почувствовал ускользание решимости. Сердце как бы зависло, прежде чем оборваться в бесконечную черноту. Эта опасность ужаснула Вячеслава, но сердце всего лишь начало сбоить, и он с отрадой свел на Тамариной спине руки, и они сжались в невольном, болевом, как судорога, порыве. Тамаре передалось его смятение, да еще слишком больно он притиснул ее к себе, и она рывками выкрутилась из его объятия и тревожно, почти задыхаясь, промолвила:
— Славик, чего ты?
— Эх, Тамаха, Тамаха, или, как тебя называет декан, Тамарикс.
— Тамариск.
— Уточняю: последний слог «икс».
— Дикарь же ты! Не лучше Назира.
— Икс. Икс, наше спасение находится в ружье.
— Далось тебе идиотское ружье. Зачем ты играл ружьем перед деканом?
— Кабы играл.
— Если не играл, почему забоялся? Он ведь вставал под расстрел, чтобы ты опомнился.
— Я не палач.
— Тогда не вертись вокруг ружья.
— Тамар, будущее у нас чудовищное.
— Прекрасное!
— А опыт?
— На пепелище возрождаются страны. Вон Япония!
— Сравнила!
— Ничего не было. Нет прошлого.
— Умереть — счастливей не может быть.
— Нетушки. Пусть расстанемся... Сколько много удивительных людей! Ты полюбишь, тебя полюбят.
— Нас полюбят, — передразнил Вячеслав. — Вся ты в этом.
— Ничья любовь не стоит, чтобы отдавать за нее жизнь. Пока я не уехала, не доходило: ничто не кончается с нашим разочарованием. Исчез с горизонта Назир, а я счастлива.
— Я исчезну, будешь еще счастливей. И так до бесконечности.
— Пойми, Славик: освобождается сердце — выбор, как и в юности, не имеет предела. Очень много тех, кого за исключительные достоинства мы можем полюбить.
— Про эскалацию войны слыхал. Была таковская в Индокитае. Об эскалации любви тоже кое-что слыхивал, правильней — об эскалации секса. Солдатня в казарме просветила. У нас, конечно, не так, как в странах типа Дании. Там заботливые родители могут подарить дочери, ну, твоего возраста, когда ты умотала во Фрунзе, вибратор специального назначения. Глядишь, и ты со своими понятиями преподнесешь Наде лет в семнадцать такой подарочек. Помнишь, по истории учили, почему Римская империя пала?
— Я тебе о чем? На земле множество людей, достойных поклонения и любви. Ты же... Возмутительно!
«Слушай, Слава, ты сын однолюбов, — поникло сказал Вячеслав самому себе. — Ты хочешь неизменности. Твой друг Лычагин, когда глядел на звезды, восхищался их небесным постоянством. Он был уверен, что постоянство движения и орбитальная неизменность — основные признаки всемирной гармонии. Он считал: подобная гармония привьется и миру людей. Ты соглашался с ним. Но теперь, увы, понимаешь: мнимая надежда. И утешиться нечем».
Вячеслав не вставал с постели, пока Тамара не удалилась в прихожую. Он быстро оделся, сидел на лавке, прислушиваясь к звукам за стеной: кирпичная лежанка с этой стороны была отделена от горницы не задергушкой, а фанерным листом.
Тамара вкрадчиво-тихо накрывала на стол. Старуха, угревшись, заснула на печи. Она дышала музыкально: воздух в трахеях переливался, скворчал, затыкался, как в трубках ветхой шарманки. Сидел Вячеслав наготове. Рядом с ним лежало ружье.
Намерение Вячеслава скрыться незамеченным походило на младенческую затею. Тамара, в которой замужество развило трепетную женскую бдительность, почувствовала и поняла, что он попробует удрать. Однажды удирал. Но то бегство не угрожало разразиться катастрофой ни для их отношений, ни для его жизни, а это обещало. Удержать, лишь бы удержать. И катастрофы не будет. Но пока старуха дома — его не удержать. Щепетильность на грани безумия. Стыд, доводящий до самоотрицания. Разбудить старуху. Умолить хотя бы часик скоротать в огороде. Те же срезанные табачные кусты перенести в сарай. Но как подступиться к ней? Как просить? Старуха добра, да ничего не смыслит в современной этике. Нет, не получится. Есть, сказала, хочу, аж душа заходится. Не уговоришь, не уговоришь. Закончится унижением. Не старуха — металлический ерш, которым машины-чистильщики соскребают с асфальта грязь и снег. Позвать Славу к столу — не сядет. В горнице стола нет. Лавка, лавка! Романтично даже — обедать на лавке. Встать на колени — и уплетать жаркое. О, в сенях скамеечка для дойки коровы! Вячеслав сядет, она на коленях постоит. Нежданное наказание за прошлое.
Тамара выпорхнула в сени. Дверь всей своей лиственничной тяжестью грохнула о косяк. Свет, пронзавшийся в широкую стенную щель, висел в коричневатом воздухе голубой панелью. Угол этой панели плющился о скамеечку, проявляя на сиденье срезы ножек. Тамара схватила скамеечку, еще не сообразив зачем, выставила перед собой ножками вперед.
Вячеслав, радостная надежда которого ей передалась («Неужели удастся сбежать?»), прошел из горницы до двери в сени мерным шагом, дабы, если встретится с Тамарой, не возбудить подозрения: он-де решил вынести ружье и рюкзак в сени, где им и положено находиться. И все таки, хотя и настроил себя на прочность и натуральный обман, растерялся, когда увидел Тамару, которая явно заранее приготовилась, чтобы помешать ему драпануть. Жестом мучительной озадаченности он провел ладонью по своему лицу. Жест был волочливый, круговой. Движение ладони сопровождалось трескучим шорохом отросшей за сутки щетины.
То, что Тамара задержала Вячеслава, представилось ей как беззастенчивое унижение, и она отступила к дощатой стене, освобождая ему путь. Он повесил рюкзак и ружье на крючья, ввинченные в бревно, и вернулся в горницу.
Тамара помчалась открывать ставни, а после, уже сияющая, словно недавно совсем не было гибельного разговора и попытки Вячеслава улизнуть, собрала обед на лавке.
Неизбежное пребывание в доме настроило Вячеслава на покорность. Он сидел на скамеечке, привалясь к волнистому срубу. Затылком уютно приладился во впадине между овалами бревен. Свободная поза и убеждение в том, что свою участь он предопределил до полной неизбежности, внушали ему чувство, будто он достиг состояния высшего бесстрашия и теперь никто не сможет скрыть от него самое потаенное намерение.
Пока Тамара занималась приготовлением еды, уборкой и накрывала обед на лавке, на ней был нейлоновый халатик, где перевились пионы полыхливо-яростного фиолетового цвета. Принеся тарелки с жарким, она вздумала переодеться, для чего и выскочила в прихожую. И Вячеслав сказал себе, что выскочила она туда не по застенчивости (куда охотней переменила бы одежду в горнице, даже не постеснялась бы под видом необходимости повертеться перед ним голышом), а по головному расчету: сейчас ему по душе лишь одно целомудрие. И как бы она ни применяла женские хитрости, а также искусы, его ничем не зацепишь, — следовательно, необходимо вести себя со строгой скромностью.
