«Странная гонка! Я изменил золотому правилу — или жизнь заставила изменить ему — начал сражение, не будучи уверен, что в случае победы выиграю больше, чем потеряю при поражении. Я осуждаю людей, которые достигают малых выгод ценой больших опасностей. Где-то прочитал, что таких можно сравнить с рыболовами, удящими рыбу на золотой крючок; оторвись крючок — никакая добыча не возместит потери...»
— Здесь направо... — услышал он голос жены и в последнее мгновение сделал весьма рискованный — с пением резины — поворот.
— Здесь... — повторила Мадлен, навалившись на мужа от резкого поворота.
Он выключил «дворники», и сразу же за стеклами предметы приняли нелепые очертания.
«И как Мадлен смогла найти этот магазин в такой дождь? Видно, уже побывала здесь. Интересно, действительно с Цинцы?»
Когда Роже вошел в пустой магазин, попугай, висевший в большой голубой клетке, громко сказал: «Хэлло!» Не услышав ответа, — он рассмешил Роже, — спросил картавя: «Вы не умеете говорить?»
Радушие, с которым встретила их хозяйка магазина — перезрелая молодящаяся особа, — увешанная неимоверным количеством драгоценностей, убедило Роже, что Мадлен здесь знают.
«Папуаска! Только в носу не хватает костяного кольца, — усмехнулся Роже, рассматривая хозяйку. — И попугай есть!»
Усадив покупателей в кресла, она исчезла в служебной комнате и через мгновение вновь появилась оттуда, неся на вешалке шубку.
— Знаете, это весьма редкая шуба. Я получила их всего три. Одну купила жена нашего премьер-министра, вторую, — она с благоговением назвала фамилию Молсон. — И вот третья.
— А что это за мех? — больше чтобы поддержать разговор, чем удовлетворить свое любопытство, спросил Роже.
— Норка, — поспешно вставила Мадлен.
— Белая шведская норка, — уточнила хозяйка. — Уникальный цвет. Обратите внимание — он сахарно-белый. Ни в одной шкурке не найдете цветного волоска. Прекрасный подбор. И к тому же последний парижский фасон.
Мадлен встала и надела, скорее погрузилась в шубу; через мгновение только лицо да пушистые волосы выглядывали из длинного мехового одеяния с пышными рукавами.
Наверно, это был действительно редкий и красивый мех, но шуба показалась Роже похожей на обычный медицинский халат, под стать тем, которые позавчера плотным кольцом окружали его в госпитале. Он хотел пошутить, но промолчал, чтобы не обидеть Мадлен. Женщины ушли к примерочным зеркалам и, заговорщицки беседуя, долго вились друг подле друга.
— Месье Дюваллон, месье Дюваллон, — внезапно обратилась хозяйка к Роже.
— Простите? — поспешно откликнулся он, отвлекшись от своих мыслей.
— Ваша жена в этой шубке неотразима.
— Для меня она была неотразима, как сами понимаете, и без этой шубки, — попытался сострить Роже, но, поняв неуместность шутки, смутился. Он взглянул на часы — до отправления самолета оставалось чуть больше часа.
Роже не знал ни дороги до аэропорта, ни сколько времени до него добираться. Процедура покупки начала его раздражать, и он хотел только одного — побыстрее ее закончить.
— Продавая что-либо, скажи женщине, что не продается, а мужчине — что продано, — изрекла хозяйка. — А вы уже обсудили с женой стоимость? — мягко, как можно мягче спросила она.
Роже не успел ответить — Мадлен поспешила пояснить:
— Да, цена приемлема, хотя и достаточно высока.
— Только одна радость у мужа женщины, которая любит тратить деньги, — любить их зарабатывать! К тому же, мадам, шуба уникальная.
— Конечно, конечно, поэтому и берем, — поспешил согласиться Роже.
— Прекрасно. — Хозяйка прошла к конторке. — Я выдам вам таможенный сертификат с указанием цены.
— Не беспокойтесь, мы летим чартерным рейсом. Думаю, не понадобятся даже паспорта.
Хозяйка пожала плечами, и кассовый аппарат медленно прожевал чек и заполненный сертификат. Подавая документы Роже, хозяйка пояснила:
— Стоимость шубы: десять процентов официальной скидки, пятьдесят долларов — моей личной, только для вас...
Роже небрежно полез в задний карман брюк, достал портмоне и извлек из него зеленые бумажки достоинством по тысяче долларов каждая. Это был приз, врученный вчера поздно вечером лично господином Вашоном.
Через минуту шуба, запакованная в черную с золотом коробку, красовалась в руке Мадлен, расцеловавшейся с хозяйкой, как со старой школьной приятельницей. Под проливным дождем пробежали они несколько метров до машины. Хозяйка стояла на пороге магазина и махала рукой.
«Прилипчивая, стерва, — умеет торговать! — подумал Роже, заводя мотор. — За десять минут слопала то, что я две недели зарабатывал едва ли не ценой жизни. И довольна... Господи, я же собирался перевести призовые деньги жене Тома! Проклятая шуба!..»
Мадлен нагнулась к нему и, поцеловав в щеку, сказала:
— Спасибо, милый...
— Не за что, — ответил Роже. Пожалуй, ответ этот как нельзя точнее выразил его отношение к нелепой покупке. Ушли заработанные с таким трудом деньги, вот-вот опоздают на чартерный самолет... Мадлен внезапно разрыдалась. Роже с удивлением посмотрел на нее. И пропустил указатель поворота на аэропорт. Обозленный, он долго кружил по незнакомым, путаным переулкам, натыкался на кровавые знаки «кирпичей» и кое-как выбрался на нужную трассу.
Мадлен забилась в угол сиденья и, уткнувшись в ладони, беззвучно рыдала. Плечо ее билось о края большой черной с золотом, коробки. Роже не хотелось спрашивать Мадлен о причинах столь странного поведения — может, потому, что боялся пропустить очередной указатель за сплошной пеленой воды, которую не успевали сбивать со стекла «дворники», пущенные на полную мощность.
Опустошенность — единственное, что ощущал сейчас он. Впервые так остро почувствовал эту пустоту Роже еще в амстердамской гостинице, когда узнал о смерти Тома... А потом эта второсортная гонка, и этот госпиталь, и эта раздача пустых конвертов, и ссора с Цинцы, и эта покупка...
— Роже, прости меня, — тихо сказала Мадлен. — Мне не нужна эта норковая шуба. Я только хотела... только хотела, — ее тело вновь сотрясли глухие рыдания, — хотела узнать, купишь ты или нет... Наверно, я сделала это со зла на тебя, на себя, на весь мир. Если можешь, прости...
Признание Мадлен даже не удивило, Роже. Он лишь оторвал от руля руку и провел Мадлен по волосам. Он бы и сам не мог объяснить себе, что означал этот жест — то ли знак прощения, то ли укора...
Больше они не говорили. В полном молчании, нарушаемом лишь редкими всхлипами Мадлен, они наконец выбрались к аэропорту. До отправления самолета оставалось пять минут.
У выхода на летное поле их ждали Кристина и Оскар.
— Я вижу, все в порядке. — Она показала на коробку и расцеловалась с Мадлен. — Рада, очень рада! А теперь, пожалуйста, в самолет. Ждут только вас.
Роже попрощался с Кристиной, она не захотела шлепать по мокрому бетонному полю к самолету, распластавшемуся метрах в пятидесяти.
— Вы приедете на гонку следующего года, Роже? — спросила Кристина, позволив задержать свою руку в руке Роже.
— До следующего года еще надо дожить, — неопределенно ответил ой.
— Будем надеяться. Отец непременно решил пригласить вас на гонку следующего года. И вас, Оскар. И вас, Мадлен. Все было так мило.
Расстояние до самолета пробежали, согнувшись под дождем, и в салон влетели мокрые насквозь.
Самолет покидал Канаду с внутреннего аэродрома, и никаких формальностей — ни таможенных, ни паспортных — не требовалось. В Квебеке Вашон сам был и таможенником, и паспортным начальником. Команду самолета вообще не волновало, кто летит и зачем. Они знали маршрут и не вмешивались в остальное.
Сказать «самолет полон» — значило не сказать ничего. Самолет был набит. Роже и Мадлен, перешагивая через сумки, ящики, велосипедные колеса, наваленные где попало и как попало, — в чартерных рейсах, да еще таких дешевых, стюардессы не предусмотрены — с трудом пробились в нос машины, откуда Эдмонд махал рукой, приглашая к себе. Оскар, пробиравшийся сзади, пояснял:
— Терпеть не мог чартерных рейсов. Тут не зевай, иначе на хвосте в авоське висеть придется. На своих мы заранее места заняли.
Стоял невероятный гвалт. Кроме гонщиков, менеджеров, массажистов и механиков здесь находились совершенно непонятные люди, ни по возрасту, ни по виду не имевшие никакого отношения к гонке.
— На дармовщинку летят до Европы... — махнул рукой Оскар.
Пока они устраивались, пока рассовывали свои вещи, не заметили, как машина оторвалась от земли. Когда Роже выглянул в иллюминатор, за стеклом плыли редкие облака, а под крылом самолета, сверкала жирная лента реки Святого Лаврентия. Роже по-старчески облегченно вздохнул, словно только сейчас завершил непосильное, не по годам дело.
«А кто знает, что по годам? Гонщику столько лет, на сколько он себя чувствует. Я встречал профессионалов, которые слишком рано становились слишком старыми. Бедвелу говорили, что он очень стар для профессионала уже в двадцать семь. Тейлору было тридцать, и специалисты считали, что у Тома еще достаточно времени, чтобы совершить невероятное. Пит ван Кемпен, этот старый король шестидневок, стал профессиональным гонщиком в пятнадцать лет и выступал до пятидесяти одного. Попытался вернуться на трек в пятьдесят семь... Правда, неудачно».
