Меня Микола не хотел взять с собой в Галицию. Он и Кестикало были того мнения, что во время восстания мое место в Мункаче. Когда повстанцы придут в Лавочне, мы объявим в Подкарпатском крае всеобщую забастовку и натворим столько дел для жандармов и полицейских Ходлы, для солдат и легионеров Пари, что те и думать не смогут о том, что происходит в Галиции. Когда — после взрыва виадука между Волоцем и Верецке — меня арестовали и увезли в Кошице, план изменился только в том отношении, что предназначенная для меня работа — руководство всеобщей забастовкой — была передана Анне Фоти.
Все было уже подготовлено самым тщательным образом не только в Подкарпатском крае, но и по ту сторону границы, в Лавочне, куда Кестикало часто ходил по своим кузнечным делам. Кому было нужно, знал уже точно день и час.
Власти были слепы и глухи. С тех пор как всадники Буденного перешли границы Галиции, ни Пари, ни Ходла не обращали внимания на подкарпатских трудящихся. Даже перевозка амуниции перестала их интересовать. Они были заняты другим. Пари проводил большую часть ночи в переговорах с глазу на глаз с Ходлой, а целые дни — в переговорах с Гордоном.
Телеграф сообщил, что конница Буденного приближается к Львову.
— Послезавтра!
За день до назначенного времени Миколу разбудили в три часа ночи. Не жандармы пришли за ним, а парень из Верецке принес письмо от Кестикало.
«Не знаю, что случилось, — в Лавочне переворот. Со здания сельского управления сорвали польский флаг, но на его место водрузили не красное знамя, а украинское. Я сейчас двинусь туда. Там встретимся. Торопись. Юха».
Около полудня Микола вместе с галичанином Гагатко прибыл в Лавочне. Если бы в Лавочне не было такой большой сутолоки и Гагатко не знал так хорошо города, то Микола тотчас же попал бы в руки врага. Гагатко повел его в хижину дровосека и уговорил оставаться там, пока он, Гагатко, найдет Кестикало. Через час с небольшим Гагатко вернулся с известием, что Кестикало вместе с «нашими» находится в лесу. Другая новость, принесенная Гагатко, заключалась в том, что Лавочне занято «Украинской национальной армией», руководимой двумя французскими офицерами и украинским адвокатом Беконом.
Гагатко чувствовал себя в лесу Лавочне так же дома, как Микола в лесу Цинка Панна. Лес кишел, как муравейник. Там скрывались не только те, кто бежал из Лавочне от «Украинской национальной армии», но и сотни украинских рабочих и дровосеков, которые еще несколько месяцев тому назад удрали от принудительной вербовки поляков. Когда Микола наконец добрался до леса, Кестикало уже успел установить связь между лесом и теми, кто остался в Лавочне. Курьерами служили дети, собиравшие землянику и грибы.
— Что случилось? Вполне понятно, — информировал Миколу Кестикало. — В Лавочне провозгласили «Великую Украину». Кто именно? Тоже не вопрос. Французских офицеров мог послать сюда только Пари, а адвокат — это тот самый, который сидит в правлении акционерного общества «Латорца». Сейчас вопрос только в том, чего хотят люди Пари?
— Об этом мы подумаем, когда будет свободное время. А теперь у нас, Юха, другие дела.
— Это правда. Но, к сожалению, к этим другим делам мы не подготовлены. Мы должны были прийти сюда с полутора тысячами винтовок. А наш тыл должна была прикрывать всеобщая забастовка. Теперь же…
— Прежде всего мы займём Лавочне! — крикнул Микола. — Об остальном поговорим потом.
Когда стемнело, люди из лесу начали наступление на деревню с трех сторон. Они были вооружены только топорами, дубинами и — боевой решимостью. Как позднее выяснилось, «Национальная гвардия» состояла всего из восьмидесяти двух человек. Она была разоружена без одного выстрела в течение нескольких минут. Два французских офицера удрали на автомобиле обратно в Подкарпатский край, но стрыйский адвокат, который был либо глупее этих офицеров, либо храбрее, остался в Лавочне. Два лавочнинских дровосека привели этого молодого, но уже лысого человека, в очках и спортивном костюме, в сельское управление. Там его допросил Кестикало.
— Вы не знаете, господа, что делаете! — воскликнул с большим пафосом адвокат. — Боже всемогущий! Вы вносите раздор в среду украинского народа теперь, как раз теперь, когда наконец пробил час освобождения. Наши два врага — русские большевики и польские паны — бьют друг друга, а мы можем сейчас одним махом покончить с ними, могли бы покончить с ними, если бы только каждый украинец исполнял свой долг.
Адвокат, который за словом в карман не лез, хотел завербовать Кестикало для дела «Великой Украины».
— Вы мне скажите только одно, господин адвокат, — спросил его Кестикало, — что заставило французских офицеров возглавить украинских националистов, а генерала Пари — дать вам оружие?
— Вы должны были бы только радоваться, что нам удалось приобрести в борьбе против двух врагов такого ценного союзника! — ответил адвокат.
— Неужели, господин адвокат, вы все еще не понимаете, что говорите с одним из ваших врагов, с настоящим вашим врагом — с большевиком?
— Вы шутите! Большевики находятся к востоку от Львова, и им никогда не переступить порога Львова!
— Никогда — это слово громкое, господин адвокат! Но теперь речь не об этом. Оставим пророчества, и лучше скажите, чего вы хотите? А самое главное — кто поручил вам это грязное дело? От кого вы получили деньги и сколько?
— Я плохо себя чувствую, — сказал адвокат. — Нельзя ли попросить стакан воды?
От этого кретина адвоката я узнал только, что подстрекал их генерал Пари, а деньги давали два попа. Черт знает, что им было нужно. Но вот что нам нужно — это стало ясно.
— Будем действовать, Юха, — проговорил Микола.
Кестикало разослал гонцов по всем направлениям. Микола распределил вооруженных людей. Пока он решал, как из одного вооруженного человека сделать троих или хотя бы использовать его в двух местах, прибыл почти с двумястами вооруженных людей двухголовый Вихорлат.
— Я считаю, что десять Жатковичей не могли бы наделать столько глупостей и свинства, сколько этот сопляк губернатор. Своим поведением он сыграл нам на руку, — сказал двухголовый с сияющим лицом. — Анну Фоти и Ицковича арестовали; теперь, как бешеные, ищут Миколу и Кестикало. За несколько часов негодяй Ходла арестовал столько народу, что не надо было даже устраивать забастовку, — вся работа и без того приостановилась.
Из людей Вихорлата Микола организовал четыре роты, не очень больших, зато надежных. Кестикало отправил трех человек для установления связи — одного к Михалко или, если медвежатника не будет, — к темнолицему Медьери, а двоих — в Ужгород и Мункач.
В шесть часов утра на площади перед сельским управлением стояли пять рот. Часть людей была в форме — кто в польской, кто в чешской, кто в старой австрийской. Часть — в штатском. На голове некоторых солдат были рваные шляпы. Многие штатские носили гусарские шапки или старомодные немецкие солдатские фуражки. Вооружение соответствовало одежде. У одних были винтовки, у других вилы. Но у большинства был гуцульский топор с длинной ручкой.
Тут же собралось все население Лавочне от мала до велика. Ночью люди не спали, но на рассвете никто не хотел идти домой. Разошелся слух, что будет говорить Красный Петрушевич. Однако слуху этому не верили даже те, кто распространял его.
— Красный Петрушевич!
На утреннем собрании старый лавочнинский дровосек Иван Мешко первым обратился к солдатам.
— Да благословит всемогущий бог Красного Петрушевича! — сказал Мешко. — Остальное нам скажет Красный Петрушевич.
Микола подошел к перилам балкона.
В утомленном, измятом, небритом, немного сутулом человеке никто не узнал бы героя легенд. Увидевшие его вытаращили глаза. Им не верилось, что это тот самый человек, о котором столько говорили, кого так давно ждали.
Его встретила глубокая тишина. Никто не приветствовал этого, возникшего из легенды живого человека.
— Братья!
Сильный — на этот раз немного хриплый — голос Миколы глухо разбивался о скалы Верецкинского прохода.
— Братья! На расстоянии нескольких дней ходьбы от нас, там, где восходит солнце, солдаты Ленина дерутся с польскими панами и с польскими жандармами. В этой борьбе должно решиться, люди ли мы, свободные люди, или же тягловый скот, будем ли мы жить счастливо в лесах Карпат или они будут бросать тень на наши могилы.
Внешность и жесты Миколы были как у любого подкарпатского рабочего. И говорил он на языке народа, но шлифовал его по книгам Шевченко. Все понимали и чувствовали, что он говорит. О той земле, которую они все любили. О тех страданиях, которые все перенесли. Он не сказал ничего нового, но все же поразил своих слушателей. Он говорил довольно спокойно, как бы уговаривая, но всех зажигал.
