— Сидим тут… Лазаем по лесу, как медведи… — пьяно чертыхался Костя, покачиваясь. — А там, дома, черт знает что делается! За спиной!
— Чего мелешь? Ты же бригадир! — возмутился Павел.
Лена таращила глаза, ничего не понимала.
— Бри-га-дир? — мрачно облокотившись на стол, сдавил Костя небритый подбородок кулаками. — В том-то и дело! А мне в этот рейс никак нельзя было ехать, поехал, потому что на-до, потому что бригадир! А то бы я…
Костя наливал дрожащей рукой в мутные стаканы, на Павла злобно смотрели такие же мутные глаза.
— Настю… То бишь Нинель… посадили! За растрату. Обоих, с мужем.
Павел, по-видимому, был слишком занят собой, иначе он без объяснений мог бы понять тревогу Кости. Но он глупо махнул рукой:
— Туда и дорога! Наверное, образ жизни боком выходит, сам же говорил.
— Эх ты! — дернул пьяной головой Костя. — А Наташка-то!
Да. Наташка! Совсем позабыл Павел, что там, в чужой семье, росла маленькая Костина дочурка. И снова Павел сказал пустое:
— Наташку в самый раз теперь отнять, взять к себе. Так?
Костя торопливо опрокинул стаканчик и, не закусывая, подавив гримасу, сказал:
— По-твоему, так, по-ихнему, совсем наоборот. Пока суд да дело, мать отказалась мне ее вернуть, посчитала за лучшее — в детдом. С-сука! — Костя проглотил длинное ругательство, рявкнул: — Дочка — в приюте! Понимаешь? Мою биографию начинает в точности повторять! И когда? Ведь я-то без отца с матерью остался в девятьсот голодном году, а она? В эпоху!..
Не договорил и снова налил водки.
Павел предупреждающе прикрыл стакан ладонью.
— Погоди, очумеешь вовсе… Что-то я ничего не понимаю. Где же наши законы? Неправильно все это!
— Закон на стороне матери. И формально, если… — Костя неожиданно столкнул руку Павла и опять, запрокинув голову, в один глоток осушил посуду. — З-закон правильный, но им гады пользуются, понял?!
Он совсем опьянел, злобно понес околесицу:
— Сумчатые гады, в каракуле! Сиятельные морды лезут в жизнь, Пашка! Говорят, счастья на всех не хватит, тянут его в нахрап, по блату! Пакостят, как клопы, забравшиеся в… высотный дом! Вот! — Костя ткнул пальцем в наклейку «Столичной» и опрокинул початую бутылку. Водка полилась по свежей газете на пол.
Павел обрадовался, что поллитровка наконец-то опустела, тряс Костю за плечо:
— Брось, опять ты! Брось!
— Да ведь на них Насти смотрят! Сопливые пижоны и крашеные девчонки с них глаз не спускают, как с порядочных! В пример себе… Детей не жалеют, бегут за ними без оглядки! Мр-р-разь!
И вдруг накинулся на Павла:
— Ты… пить будешь? Нет?
— Выпью, только ты не ори, — мирно сказал Павел. — Тебе припекло, и ты орешь, как на пожаре. Сколько их? Честных людей — легион, а сволочей по пальцам пересчитать. Придет время, сами передохнут, как ископаемые первоящеры.
— Когда это будет? Точно скажи! Я тебя спр-рашиваю, ну?
Суетливо шарил в нагрудном кармане, листал потрепанный блокнотишко с загнутыми углами, наконец разыскал небольшую фотокарточку с узорчатым обрезом, протянул Павлу:
— Вот, гляди: дочка! Тут она двух лет еще… Смотри, какие чистые глазенки! Ничего ведь не знает еще. И узнает! Проклянет она обоих нас, понял ты, оптимист.
Беленькая девочка смотрела с фотографии синими отцовскими глазами. Но в глазах ее была радость, а на чистых щеках не было отцовской родинки.
— Надо еще с прокурором поговорить, может, без суда отдадут, — тихо сказал Павел, бережно держа фотографию, будто боясь причинить боль.
Рядом громко всхлипнула Лена.
— Ну и отдадут! И возьму! — орал Костя. — И все равно придется объяснять, где мать. А из-за чего? Ведь стреляный воробей, знал, что по себе дерево рублю, мужика ей от меня не искалось. Так из-за чего, скажи?
— Сволочь она, — выругался Павел. Выругался отчего-то шепотом.
— Она?.. Только-то?
Костя глянул волком и вдруг, ни слова не говоря, бухнулся на ближний топчан, лицом к стене.
Лена плакала, вспомнив, наверное, свое сиротское детство. Всхлипывала в скомканный цветной полушалок, сторожко смотрела в спину Кости, в озабоченное лицо Павла.
За окошком рассветало, тихонько стрекотала в стекла метель.
— Ну, что? — растерянно посмотрел Павел на плачущую Лену. — Спать давно пора, а мы… Ехать же обратно — двести километров.
Слова были пустые, какие-то рассеянные.
«В малый балок, что ли, уйти от нее? — тупо соображал Павел, поглядывая на свободный широкий топчан в углу. — Но там же холодище! И вместе ложиться тоже вроде бы не с руки. Да ну, к черту! Стелиться, и все! Что за чепуха?»
Достал из-под Костиного топчана новый ватный капот от трактора, раскинул в углу. В головах сунул две телогрейки. Присел на мягкое широкое ложе, стаскивая задубевшие валенки. Легко засмеялся, глядя на Лену.
— Не поцарапаемся? Под одним тулупом-то?
Лена пристроила две пары валенок у горячей печурки, сказала не оборачиваясь:
— А я в случае чего у тебя… защиты попрошу…
— Ну, валяй к стенке!
Лена, смешная в вязаной кофточке и толстых штанах, протопала по полу на носках и забралась под тулуп. Мокрые счастливые глаза смеялись под меховиной. Он погасил фонари, прилег рядом, вытянувшись, как бревно. Шуршал коробком спичек, дважды зажигал потухающую папиросу.
— Ты брось курить и дай руку: без подушки я не усну, голове низко, — вдруг спокойно, по-домашнему сказала Лена, коснувшись ватными коленями.
Он все исполнил, как она просила. Лена ткнулась лицом куда-то под мышку ему и притихла.
Тепло было под мягким тулупом, от сдвоенного дыхания.
Беспокойная рука нечаянно скользнула на выпуклую, тугую грудь, но другая, маленькая рука очень спокойно отвела ее и прижала локтем. Без слов, как будто ничего не произошло.
Спустя время шепот:
— Павлик, ты… спишь?
— Нет.
— А я уже сплю.
Лена все-таки перехитрила его. Он уснул первым. А когда он уснул, глубоко и ровно дыша, расслабив руку, на которой лежала ее голова, Лена привстала сторожко на локоть, глянула в сторону Кости и, склонившись, поцеловала Павла в смугло-шершавую, теплую щеку.
Ранняя весна приходит вдруг.
Никто не видел первой весенней капли, напоенной утренним солнцем, — она упала, должно быть, с вершины старого кедра на южном склоне горы. Алмазно сверкнув и на мгновение вобрав в себя всю голубизну, весь блеск весеннего мира, она скатилась с оледеневшей пятипалой веточки и тут же исчезла, до земли пробуравив снежную крепь сугроба. И все. Родилась и умерла. Но вслед за нею люди заметили капель — буйную, дробную, веселую капель. У магазина, за школой, у гаражей и домов.
Северный март отшумел метелями, пришла весна. Люди хмелели от тепла и запахов талой земли, выходили в солнечное половодье налегке.
Слесаря Мурашко неожиданно послали в контору по вызову директора, а Стокопытова кто-то направил по срочному делу в управление треста, и оба вернулись с пути с блаженно-глупыми улыбками.
— Первое апреля! Первое апреля — никому не верь! — радостно верещала Майка Подосенова.
— Я машину запчастей привез! — неожиданно сообщил прибывший из командировки Турман.
— Разыгрываешь?! — возмутился Стокопытов.
Но Турман не разыгрывал, у склада разгружалась полуторка. Стокопытов вышел глянуть, сказал ему между прочим:
— Раз в год отличился ты, да и то первого апреля! Заряжайся этак и на будущее!
Первое апреля, конечно, веселый день. Но Сашка Прокофьев приготовил Павлу и грустный фактик. Он явился страшно озабоченный, посидел молча у стола, как бы раздумывая, стоит ли тревожить нормировщика в такой солнечный, веселый день, и, видимо, решился:
— Понимаешь, Павел Петрович, какая история. Работают мои ремонтеры как черти. Я уж хотел с Домоткановым поговорить насчет… Ну, бороться за звание. Как положено, это самое, ответить на призыв депо Сортировочная… А сегодня Мурашко припер ворованный подшипник с ремзавода.
Павел, слушавший его вполуха, вдруг насторожился.
— Как «ворованный»?
— Ну, двести вторых подшипников не было, а трактор на выпуске. Вот он и махнул на завод. Говорит, за пол-литру достал… Что же теперь делать?
— Запчасти Турман привез, — сказал Павел. — А насчет коммунистической бригады ты правильно решил. Надо еще с Полозковой поговорить. Бригада-то у тебя почти в полном составе комсомольская. На собрании заодно и Мурашко пристыдить… Валяй к Наде!
— Да был я у нее! — осуждающе махнул длиннопалой кистью Сашка. — Она против. Говорит, рано, мол. А чего рано? Говорю, работают как черти!
— Ну, тут она ошибается! — поддержал Павел бригадира.
— Я это самое ей сказал! Мы же, говорю, не сразу на высокое звание посягаем… Мы будем добиваться! Год, а может, и два будем вкалывать и очищаться от всяких позорных явлений, а она только хихикнула. Непонятная она какая-то, Полозкова.
