Собрались в кабинете Василия Антоновича. Черногус надел на переносье очки, с выражением прочел вслух все одиннадцать страничек, отложил их, окинул взглядом стариков. Те молчали.
— Товарищи, — решил пояснить им обстоятельства дела Василий Антонович. — Я обращаюсь к вам за советом вот почему. Факты, изложенные здесь, вы проверять, конечно, не будете. Надеюсь, что вы поверите в правильность их изложения. Я хотел бы услышать ваше слово об этической стороне дела. Вы старые коммунисты, вы старые большевики. Как, по-вашему, партия учит коммуниста поступать в таких случаях? — Он им подробно рассказал об Артамонове, о неоднократных разговорах с ним, особенно о последнем разговоре, когда прямо предупреждал Артамонова, что вынужден будет сообщить в ЦК; рассказал и о его семье, жене, внуках. — Должен ли я это делать?
— Должен! — сказал старик Горохов.
— Вы просто обязаны это сделать, Василий Антонович, — сказал и Черногус. — Ильич, чистейший и честнейший человек нашего века, он не колеблясь, как бы ни было ему это больно, рвал даже самые тесные дружеские связи с людьми, которые отступали от дела партии.
— Да, я это знаю. — Василий Антонович кивнул.
— Вы не должны сомневаться. Вы совершенно правы, — продолжал Черногус. — Нас тут семеро, стариков. Думаю, что во мнениях мы не разойдемся.
— Да, да, можете запечатывать конверт, — подтвердил Синцов. — И откуда вы только такой мягкотелости набираетесь, молодые?
Софии Павловне в эти дни становилось постепенно лучше. Критическое положение миновало, сделали свое дело современные могущественные средства борьбы с болезнями, подобными воспалению легких. Улучшению Сониного состояния Василий Антонович радовался так, как, пожалуй, еще ничему не радовался на свете. Старики сказали ему, что он может запечатывать конверт с письмом в ЦК, но он все-таки решил прочитать его еще и Софии Павловне.
Тем вечером, после беседы со стариками, он, как всегда, расположился в кресле возле постели.
— Соньчик, — сказал. — Как только ты встанешь и немножечко окрепнешь, я непременно отправлю тебя лечиться, на юг. Да, да. Я недоглядел, ты прозевала лето. Поедешь на юг. Там сейчас еще тепло. По радио передают — прекрасная погода.
— Но ведь и ты «прозевал» лето, — ответила София Павловна. — Ты тоже еще не был в отпуске за этот год. Что ж, пожалуйста, вот и поедем вместе. А то всегда уезжаешь один да один.
— Не всегда, а иногда. Но, в общем, спорить не будем. Хорошо. Поедем вместе. Поедем в Крым. Год у нас, Соньчик, заканчивается неплохо. Ругать не будут. Может быть, даже похвалят. А на будущий год уже совсем легко станет работать. Число крупного рогатого скота мы увеличили на двадцать шесть процентов. Свиней… — Он стал загибать пальцы, отсчитывая эти про центы, называя, все новые отрасли животноводства, птицеводства, огородничества. — Видишь, как будет легко..
София Павловна засмеялась. Но ей, видимо, еще было очень больно смеяться, она прижала руки к груди.
— О да! — сказала. — Знаю я про твое «легко». Каждый год говоришь так о следующем годе. «Легко», «легко»! Васенька, ни меня не обманывай, ни себя. Никогда, милый, у тебя легко не будет. — Она дотянулась рукой до его щеки, погладила ласково, нежно. — Тебя что-то тревожит? — спросила, всматриваясь в его лицо.
— Да, Соньчик, — ответил он напрямик. — Я хочу прочесть тебе одну бумагу. Очень серьез-ную. Послушаешь?
— Конечно.
— Тебе не трудно?
— Читай, читай.
Василий Антонович вновь, и в который уже раз, читал свое письмо, адресованное Центральному Комитету, и вновь подробно рассказывал об Артамонове, о Высокогорской области:
— Там замечательный народ, Соньчик. Но состояние дел такое, экономика расстроилась настолько, что даже сам Карл Маркс, если бы туда приехал, ничего бы сделать не смог. Артамонову придется за это ответить. И в то же время жаль человека. Ты меня понимаешь?
София Павловна долго думала. Лежала с закрытыми глазами.
— Знаешь, — сказала она. — А мне больше жаль тех, кого он довел до такого тяжелого состояния. Ты утверждаешь, что он честный человек. Честный человек должен был прийти и давно подать в отставку, а не стараться обманным путем добиваться славы и почестей. Очень странно, Вася, я тебя не узнаю, что ты до сих пор не отослал это письмо.
— Соньчик! Ну как ты не понимаешь. Могли бы меня неправильно понять. Что я завидую Артамонову, подкапываюсь под него. Условия по сути дела и у них и у нас равные. А он вот гремел, даже и сейчас еще как-то все о нем да о нем в газетах пишут. А мы…
Назавтра письмо было вложено и заклеено в большой конверт, на конверт с обратной стороны легли пять круглых сургучных печатей…
В конце октября, когда София Павловна уже ходила по комнатам в теплом махровом халате, когда по вечерам сиживала за столом и разливала чай, когда все чаще они с Василием Антоновичем возвращались к разловору о поездке в какой-нибудь из крымских санаториев, Василия Антоновича вызвали в Москву.
Юлия давно переехала к Владычину, в ту уютную квартирку, которая ей так нравилась. В ее комнате поселился Павлушка, потому что, в ожидании, когда молодоженам дадут жилплощадь в одном из новых домов химкомбината, Майя переселилась к Денисовым, и они с Александром по-прежнему занимали бывший кабинет Василия Антоновича.
— Ребятушки, — говорил им Василий Антонович, собирая вещички в чемодан. — Берегите, пожалуйста, мать. Не давайте ей до моего возвращения выходить на улицу. Ей еще нельзя. Знаете, какая она легкомысленная! Наглотается холодного воздуха, и опять что-нибудь…
При этих сборах была и Юлия.
— Дорогой Василий Антонович, — сказала она. — Ваши ребятушки-детушки всецело и полностью заняты собой. Если вы хотите, чтобы легкомысленная София Павловна раньше времени не наглоталась холодного воздуха, надо обращаться к ветреной, неположительной, не слишком устойчивой морально Юлии Павловне.
— Хочу и обращаюсь, — сказал Василий Антонович. — Юлия Павловна, пожалуйста…
— Знаете, это не совсем правда, — сказала не сразу нашедшаяся Майя. — Я не согласна, что нам с Шурой нельзя верить. Пожалуйста, Василий Антонович, не думайте так…
Поезд гремел колесами сквозь ночь. Василий Антонович не спал. Ему уже сообщили по телефону, что, кроме него, на Президиум ЦК вызваны Артамонов и члены бюро Высоногорского обкома, вызван из Приморской области Ковалев, вызваны секретари обкомов других областей, граничащих с Высокогорской. Предстоит большой, трудный, суровый разговор. Как все пойдет, как повернется? Спать было невозможно. Надо бы зажечь свет да почитать книжку, которую он захватил с собой. Но не хотелось беспокоить полковника, храпевшего на верхней полке. Василий Антонович только чиркал спичками, закуривая одну за другой пахучие сигареты нового сорта с антиникотиновыми фильтрами.
За окнами громыхали станции, свет фонарей врывался в купе. Затем опять устанавливался мрак, и в этом мраке хотелось поскорее вычитать то, что предстояло назавтра в Москве. Василий Антонович не раз бывал на заседаниях Президиума ЦК, в Кремле. Он знал приемную, где люди ожидали вызова в зал. В ней почему-то всех одолевала жажда, и поэтому на столике в соседней тесной комнатке всегда стояли батареи бутылок с нарзаном, боржомом, вишневыми, лимонными, апельсиновыми шипучими водами. Знал Василий Антонович и узкий зал заседаний. Окна, как войдешь, — справа. Посредине длинный стол, покрытый зеленым. По обе стороны его сидят члены Президиума. Во главе — там, где микрофон усилителя, — место председательствующего. Атмосфера строгая, требующая продуманных слов и точных фактов. Ни у кого там нет времени, чтобы выслушивать досужие рассуждения, красноречия никому не надо.
К тревоге ожидания примешивалось и неприятное чувство, возникшее при чтении только что, перед самым отъездом, полученного письма от Суходолова, — даже Соне не успел его показать. Суходолов писал из Высокогорска, что до него дошли результаты голосования на областной конференции. «Глас народа — глас божий, — вспомнил Василий Антонович эти строки. — Шестьде сят с лишним голосов против — это первый звонок тебе, Василий». Шестьдесят с лишним! — видимо, голоса против Огнева молва относила на счет Василия Антоновича. Покачал головой, читал мысленно дальше: «Черствость никогда не укра шала человека и черствый человек никогда не кончал хорошо. Я человек, не радующийся чужим бедам, но я убежден, и день тот недалек, когда тебе придется расплачиваться за свою черствость. Я радуюсь другому — тому, что вырвался от тебя, что работаю не с тобой, а с Артемом Герасимовичем Артамоновым. Это совсем иной тип руководителя, широкого и не мелочного».
Вот так — широкий и не мелочный. А что же он, Василий Антонович, — узкий и мелочный? Может быть, именно это скажут ему завтра на том высоком, строгом заседании?
