В семейном быту лопаря до сих пор больше мира и согласия, чем споров и вражды. Жена не находится у мужа на положении рабыни; наоборот, лопарь любит свою жену, старается угождать ей подарками, и можно наблюдать, как в Коле какой-нибудь старый лопарь покупает подарок для своей старушки. Жена для мужа советница и в очень многом постоянная верная помощница. Детей лопари берегут, как могут, в особенности мальчиков; если отцу случается ударить ребенка, это бывает в большинстве случает тогда, когда отец пьян. Дочерей никогда не выдают замуж без их согласия; если жених не нравится девушке, ему отказывают. Заработанное детьми — будет ли это олень или деньги — родители не берут себе, а считают собственностью детей.
В ссорах между русскими и лопарями зачинщиками никогда не бывают лопари, а обыкновенно им приходится быть жертвами. Замечательно, что близость лопарских погостов к русским поселениям отражается на лопарях не в положительном, а в отрицательном смысле: наученные горьким опытом, лопари становятся более скрытными, недоверчивыми, хитрыми. Таковы, например, лопари Кильдинского погоста, близ Колы.
Тяжелый бесконечный труд не часто сопровождается у лопарей песней; немного у лопарей и сказок для зимнего досуга. Лопарь в своей песне может рассказать лишь о том, что происходит с ним в жизни: ловит рыбу — споет в песне о том, что попалась ему жирная семга, и ему хорошо, что она попалась; охотится — споет об удачной охоте; выходит замуж девушка — в песне споет, что она выходит; поймали дикого ирваса (оленя самца) — споют про то, как поймали. Бесконечно может повторять лопарь такую свою песню: ей нет конца. Но есть у него и другие песни, которые сложены давно, передаваемые из рода в род. В этих песнях отражается суровая и прекрасная родина лопарей — Лапландия, ее озера, звери, птицы. Вот одна из таких песен — песня о лебеде, разлюбившем свою лебедку{13}: «Гуси-лебеди: гонг, гонг, гонг. Лебедка затужила о лебеде; у ней сердце ноем о нем; летает всюду по земле и нигде не может тоску забыть. Гуси-лебеди: лонг, лонг, лонг. Лебедка летала, летала и пришла к ручью. Осип — сердцева тоска сидит в ручье; у него красная рубашка на себе. Лебедка говорит: ‟Осип, ты где сидишь? Осип — сердцева тоска, говорит, выйди; долго ли я буду искать?” Осип сидит в глубине на дне и не шевелится; у него волосы серебряные. Она подумала, что его убили, стала приплакивать: ‟у тебя волосы были серебряные, у тебя гребень был золотой, на твое платье любо было смотреть, а теперь на кого я буду смотреть? Осип — сердцева тоска, отчего ты не выходишь?” Осип сидит там, не шевелится, будто камень. Она приплакивала и пошла народ звать, не могут ли его вытянуть. Осип зашевелился и закричал: ‟гонг, гонг, гонг!” она пришла, созвала народ. Человек пришел к ручью, а Осип — сердцева тоска сидит в ручье; у него волосы серебряные, а гребнем золотым чешет. Опять лебедка стала приплакивать: ‟Осип — сердцева тоска, выйди оттуда!” мужик стал его доставать, не мог достать. Потом карбас достал и стал доставать. Он не мог достать и подстрелил его, лебедка опять заплакала: “Что ты, злодей, сделал? Моего Осипа — сердцеву тоску убил”. Она пошла тоже в ручей посмотреть, убит он или нет. Она обняла его и говорит: “Ты мой, Осип Христоданный, сердцева тоска, тебя мужик убил”. Только она это слово промолвила и сказала: “гонг, гонг, гонг”, мужик ее тоже убил и достал и через плечо положил».
Но такие песни редки. Обычная, будничная лопарская песня заунывна и тосклива до однообразия, однообразна до скуки.
«Однажды, — рассказывает один путешественник по Лапландии{14}, — мне привелось слушать длинную песню. Пение тянулось четверть часа. По окончании ее я полюбопытствовал узнать содержание. Лопарь серьезно повторил мне несколько раз, что в песне говорится о том, как ирвис видит стадо в 300 важенок и никого к нему не подпускает. Вместо подробностей такой темы являлись неизбежные «го, го, го» и «ла, ла, ла».
Эти бесконечные, однообразные песни, почти без содержания, унылые и медленно тягучие, рождены бесконечной тяготой и тоской лопарского житья. Каков народ — такова песня; какова народная доля — такова народная песня. Доля лопаря — однообразный, бессменный тяжелый труд, вопиющая бедность, вечное однообразие тоски и безвыходности. Он весь — в его бедной и унылой песне без начала и конца.
Но в этом существовании без просвета, в труде без отдыха лопарь не сделался угрюмым, недоверчивым, скрытным — он остался народом-дитятей, доверчивым, простодушным, беззлобным, тем самым народом, который через века тому назад так внимательно и доверчиво слушал Христовы слова о любви и всепрощении и который за свою многовековую жизнь так много терпел и прощал.
Хибинские горы. — Смена растительных поясов. — Лапландский лес. — Карликовые березы и ивы. — Комариная сила. — Снежная тропа. — Ледяное озеро. — Полуночное солнце в горах. — Полуночник. — Вежа. — По оленьим мхам. — Лопарская география. — Жертвы этнографии. — В XII веке. — Оленья дружба. — Жонки. — Лопский смех. — Чаепитие. — Фельдшер. — Ловля жемчуга. — По падунам и переборам. — Озера. — Ловля рыбы. — В гостях у лопарей. — Река Кола. — Ямщицкая доля.
С нами идут в горы два лопаря: Иван и Осип, братья. Оба охотника, оба — все говорят про них — знают горы не хуже дикого ирваса, оленя. Они двое — Иван постарше, служил в солдатах, Осип — помоложе, попроще — да нас трое: я, геолог с ружьем и ботаник с рамками для сушки растений, предназначенных для гербария.
План наш такой: из Белогубской, от Имандры, забраться в самую глушь Хибинских гор, совершить восхождение на Лави-Чорр, настоящую высшую вершину Хибин, и выйти опять к Имандре гораздо севернее Белогубской. Туда, в назначенное место, должен приехать через несколько дней наш карбас с вещами и, не возвращаясь в Белогубскую, мы двинемся вперед.
Хибинские горы, иначе Умптэк, у подошвы которых расположена Белогубская, занимают, по приблизительному расчету геолога Кудрявцева, специалиста по Лапландии, площадь в 2 400 кв. верст и расположены между двумя огромными озерами — Имандрой на западе и Умбозером на востоке. Высочайшая их вершина Лави-Чорр больше 1300 метров высоты. Хибины по своему образованию принадлежат, подобно Уралу, к горам древнейшим: ныне они в периоде разрушения. «Хибины, — пишет Кудрявцев, — отличаются от других гор как по виду, так и по составу своему. Очертания заостренных ребер голых вершин ясно показывают, что эти горы некогда были гораздо выше и что деятельному разрушению их способствуют сиениты, из которых сложены их толщи. Выступая на склонах стенами, имеющими сходство с какими-то руинами, порода эта дробится на мелкие кусочки, превращаясь в дресву, наподобие финляндского рапа-киви (гнилой камень). В горах этих попадается также лучистый камень и много больших кристаллов роговой обманки».
Характер разрушения горных пород заметен повсюду: хребет точно источен гигантскими червями: всюду трещины, осыпи, зазубрины, нависшие тонкие стены, пробоины, отверстия, скважины. Хибины мрачны, тоскливы и, пожалуй, страшны. В некоторых ущельях нельзя не только стрелять, но даже крикнуть: от сотрясения воздуха хрупкая горная порода легко приходит в движение, и происходят обвалы, смертельные для путника.
Но не таковы Хибины у подошвы. Там — это светлая лесная страна с веселыми мхами, седыми камнями, чистыми, как омут, озерами, со столетними соснами, елями и пихтами.
Первоначально дорога идет неуклонно вверх. Но какая это дорога! Это даже не тропа: это просто лопарское, совершенно непонятное нам, чутье ведет нас между высоких сосен, огромных валунов, через горные реки, около озер, по болотам, по снегу. Вероятно, только олени да лопари знают, что это тропа. Нам же кажется, что мы просто бредем по лесу, не зная куда, без пути и без дороги.
Странное, нерушимое безмолвие и солнечный свет осеняет нас в лесу, нога тонет в розовых, серых, желтых мхах, как в подушках. Птица не крикнет. Лес не шумит. Но бьется, ревет, зовет, плачет горная река, и седой падун, безудержный и злой, блистает на солнце влажной сединой льющихся, путающихся волос. Лес шевельнулся и опять стих. Тепло и тихо.
И начинается проклятая песня — комариная музыка.
Путешественник Елисеев утверждал на основании собственного опыта, что ни «комары низовьев Волги, Кубанских плавней и Дунайских болот», ни «москиты Нильской дельты», ни «скнипы Иорданской долины и всевозможная мошкара трех частей света» не могут сравниться с «комариной силой» Лапландии. Это — чистейшая правда, — правда, не понятная не бывшим в Лапландии. Комары летают, вернее, висят в воздухе тучами; как тонкая кружевная ткань, стоит в воздухе постоянно какая-то комариная живая пыль, которая порошит глаза, лицо, губы, уши, залезает в нос, в рот, проникает за ресницы. Делаешься невольным комароедом. Чай прекращается в комариную уху; хлеб ешь с комарами; сморкаешься — и высмаркиваешь комаров; протираешь глаза платком — на платке комары. Единственное спасение от них — сетка, которой закрывается все лицо, которая плотно стягивается у горла и на темени, под шляпой. На руках — лайковые перчатки, так как через все другие комары жалят. Невероятный костюм: густая вуаль на лице, соломенная шляпа, сапоги, рваная шерстяная куртка и новые лайковые перчатки на руках.
