Странное, нерушимое безмолвие и солнечный свет осеняет нас в лесу, нога тонет в розовых, серых, желтых мхах, как в подушках. Птица не крикнет. Лес не шумит. Но бьется, ревет, зовет, плачет горная река, и седой падун, безудержный и злой, блистает на солнце влажной сединой льющихся, путающихся волос. Лес шевельнулся и опять стих. Тепло и тихо.
И начинается проклятая песня — комариная музыка.
Путешественник Елисеев утверждал на основании собственного опыта, что ни «комары низовьев Волги, Кубанских плавней и Дунайских болот», ни «москиты Нильской дельты», ни «скнипы Иорданской долины и всевозможная мошкара трех частей света» не могут сравниться с «комариной силой» Лапландии. Это — чистейшая правда, — правда, не понятная не бывшим в Лапландии. Комары летают, вернее, висят в воздухе тучами; как тонкая кружевная ткань, стоит в воздухе постоянно какая-то комариная живая пыль, которая порошит глаза, лицо, губы, уши, залезает в нос, в рот, проникает за ресницы. Делаешься невольным комароедом. Чай прекращается в комариную уху; хлеб ешь с комарами; сморкаешься — и высмаркиваешь комаров; протираешь глаза платком — на платке комары. Единственное спасение от них — сетка, которой закрывается все лицо, которая плотно стягивается у горла и на темени, под шляпой. На руках — лайковые перчатки, так как через все другие комары жалят. Невероятный костюм: густая вуаль на лице, соломенная шляпа, сапоги, рваная шерстяная куртка и новые лайковые перчатки на руках.
Лес редеет, показалась опушка.
Прошло четыре часа со времени выхода из Белогубской, и вместо огромного жуткого леса перед нами низкий кустарник, но это вечный кустарник, которому никогда не стать деревом, этим березовым кустикам — березой. Лес кончился. Кончатся скоро и эти кусты.
Со всех сторон надвинулись горы; они обступили угрюмыми светло и темно-серыми стенами, как будто пошатнувшимися, обваливающимися, грозящими раздавить стенами грозного ветхого замка. А там, на вершинах, в щелях, в трещинах белеют снега, ослепительно блистая на солнце. Они кажутся тончайшими белыми простынями, накинутыми на серые выступы и верха гор. Прошло еще полчаса, и кусты, такие кусты, как у нас в середине России, кончились, кругом стелется сплошной зеленый ковер, но не из травы и цветов: из карликовой березы (betula nana), карликовой ивы (salix polaris), из мхов, из немногих ползунков. Озеро с ледяной водой, но еще без снега, неподвижно, сонно, кругло.
Развели костер. Сидим и пьем чай, сидя на березах — на нескольких сразу: на одной березе стоит жестяная кружка с чаем, на другой — на бумажке лежит ломоть хлеба, на третьей — валяется ремень. Каждая из этих берез-карлиц не выше 5-6 вершков, и никогда они не будут выше, хоть проживут еще двадцать, тридцать, пятьдесят лет, век. И на протяжении полутора аршина можно уместить их несколько.
Светлое и яркое небо, но солнца уже не видно — его скрыли горы.
Опять путь через шумящие падуны. Перескакиваем за проворными и ловкими лопарями с камня на камень. Мы в глубокой и широкой долине. Иссиня-серые горы справа и слева; извилины снегов, как белые морщины, покрывают верха; мшистые крупные, средние, мелкие валуны, обломки горных пород, розоватые сиениты, то похожие на неподвижно сидящих неведомых птиц с круглыми зобами, то напоминающие каких-то застывших ползущих чудовищных насекомых, рассеяны, раскиданы повсюду: у подошв горных кряжей, на дне долины, в русле реки. Нога, ступая на мох, уже не тонет, как в лесу, в сухом или чуть влажном высоком ковре: она попадает в сочащуюся сырость, и вода выступает из мхов, как из сжатой губки. Гремит, гремит горная ледяная река.
А солнце — где оно теперь, солнце? Светло и холодно. Самая дальняя черта вершин вдруг вспыхивает — и долго, долго горит ярким, блекнущим пламенем. Она все горит, она будет гореть, пока мы свершим перевал в тысячу метров. Лопари нагибаются, прислушиваются, смотрят — и бегут куда-то. Они увидели диких оленей. Но те мелькнули и скрылись: они приходили пить на озеро. А на мхах, там и тут, валяются белые обточенные водой рога, сброшенные дикими оленями во время линяния.
Еще выше поднимается долина, и еще томительней ее тишина, ее мертвенная пустота, ее холод, и этот ровный свет еще более подчеркивает омертвенье, безлюдье, тишину. Под ногами вьется кроткий розово-лиловый вереск, последний милый цветок; об обвивает робко и приветливо огромные холодные камни, он низенький, слабый, но на нем цвет северного неба — розовый цвет, а все кругом — серое, иссиня-черное, белое, страшное, одинокое, холодное. И радуешься цветку и его последней ласке — розовой ласке.
В десять часов вечера начинается перевал.
Горы сошлись в тесный круг, долина кончилась, и снег гор переходит в неподвижную воду ледяного озера, к которому приходили пить дикие олени.
Снег и разрушающиеся горы: серое и белое, белое и серое — и над всем безмолвное светлое небо. Какая холодная скорбь на всем и во всем! Снеговой высокий путь спускается к озеру с черных вершин. Суживаясь постепенно, упругий, чистый и волнистый, как застывшая белая рябь на озере, снеговой путь приводит к узкой щели в горных породах, а из нее — очерчиваются перед нами огромные, крутые, зияющие белизной снегов обрывы хребта.
Лицо и грудь радуются зимнему холоду после жары у Имандры. Кажется, вот сейчас пойдет снег, белый милый пушок. Хрустит снег под ногами. Убраны проклятые противокомариные сетки с лица.
И вдруг снова тысячи комаров облепляют нас. Как маленькие злые духи на неведомых крыльях, они язвят лицо, руки, шею. Забытая египетская казнь! Откуда они здесь, на снегу, в холоде? Задыхаясь от крутизны подъема, мы на ходу, как попало, натягиваем на лицо сетки, наши накомарники, застегиваем лайковые перчатки и бежим, бежим. Комары остаются на другой стороне перевала.
Но тут новая беда. Нужно спускаться в новую долину, но спускаться несравненно трудней, чем подниматься. Крутой спуск труден сам по себе, но он труднее вдесятеро оттого, что нельзя верить ни одному камню, на который ставишь ногу; огромный камень, казавшийся прочным, рассыпается при легком толчке или движении ноги на мелкие части и летит вниз, в долину. Рассыпавшийся или просто столкнутый ногою камень увлекает за собой следующие, ниже лежащие камни, и каменная гладкая дорожка, на которой нельзя устоять, открывается перед путником. К тому же камень, летящий сверху, легко может подшибить товарища, спускающегося ниже, потому что никогда не знаешь дорогу его падения. Наконец, после тяжелого и утомительного по своей медлительности спуска, мы в долине.
Кто-то смотрит на часы и кричит в восторге:
—Смотрите, смотрите, полночное солнце!
Солнца не видно. Его скрывают горы. Но полночные лучи сияют на самой высокой из вершин, м есть в них что-то особое, непередаваемо жуткое и прекрасное. Все, кроме шумящей внизу реки, молчит безнадежно, упорно, вечно.
Нет красок, нет цветов: серы горы и мутно-бел снег. Нет движения: ни шелестящей травы, ни клонящихся от ветра дерев, ни звериного бега, ни птичьего лета. Господи! Да что же живет здесь? И вот в глухой час — глухой и там, где есть жизнь, не только в глухих горах глухой страны — в час тьмы и тишины, нет тьмы, но торжествующий, бесконечно прекрасный свет, м со светом жизнь! Пусть все молчит и замолчим мы, но солнце светит, еще светит!
Золотое убранство светящейся вершины сияет недолго: тучи ли нашли, или мы опять углубились в долину, но мы его уже не видим, но оно светило нам немногими лучами, полночное солнце, в дикой и страшной Пахьоле, земле окаменелых колдунов!
Долина вся наполнена камнями: им нет конца, но опять замечаем мы вереск и за ним — мох, серовато-зеленый стелящийся плаун и карликовые березки, ивы, карликовый можжевельник и кустарники, и опять мы в лесу, низком и скудном.
Внезапный порыв ветра остановил нас — резкий, неожиданный, враждебный. Лопари озабоченно смотрят на небо. Полночные лучи были последние лучи, которые мы видели в горах. Северный ветер заполонил небо тучами — и беспросветно, упорно пошел дождь.
Ветер-ревун. Он один говорит в горах, все остальное молчит. Он наносит туман, затыкающий все щели, проходы, тропы в горах. Он несет холод с океана. Летом — зима, если ревун загудит с океана. Эта почти мгновенная перемена погоды во время пути, в дороге, разрушающая все наши планы, делающая невозможным то, что было возможным всего полчаса тому назад, заставляющая вас идти совсем не туда, куда вы хотели, — самое неприятное, что есть на приокеанском севере.
— Э! плохое дело, — говорят лопари. — Полуночник{15}. Идти к веже надо. Была вежа. Был лопин — рыбачил. Ставил вежу. Была вежа. Ночевать в веже надо. Пути нет. Утра ждать.
Долго идем к веже. Но вежа была. Теперь же ее почти нет. Несколько срубленных толстых березовых шестов поставлены кругом, вместе образуя низкий шалаш. Шесты шалаша прикрыты берестой, сосновой корой, дерном и мелкими сучьями, а поверх для прочности еще несколько крупных сучьев. Вот и все. Внутри вежи кучка камней, приходящихся как раз под отверстием в центре прикрытия вежи. Едкий дым наполняет всю вежу; спать приходится у самого огня. Но вежа еле жива, вся протекает. Мы развели костер и занялись починкой вежи — первобытным строительством жилища: вырывали дерн, собирали бересту, кору и сучья, все клали на крупные сучья, прикрывая крупными же сучьями. Так приготовили мы себе ночлег. Лопари развели на всю ночь костер подле вежи и спали около костра. В веже нельзя было из-за тесноты развести огня, и, едва втиснувшись в нее втроем, мы коченели от холода всю ночь под протекавшим прикрытием вежи.
