Авдеев вставил свистульку в начищенное горло петуха и наказал Никифору сей же час отнести его хозяину. Затем он бросил взгляд на молот и, тряхнув седыми кольцами волос, вышел на улицу.
VI
Парная духота воздуха достигла своего предела. Даже после жаркой кузни улица не приносила прохлады.
Авдеев понуро брел к своему дому. Старость постучалась в его двери, и таким неожиданным был ее приход, что кузнец как-то разом согнулся, словно тяжкая ноша смаху опустилась ему на плечи.
Навстречу торопливой походкой шел председатель колхоза. У него всегда был такой вид, точно он куда то опаздывал. Тронув сломанный козырек фуражки, председатель хотел пройти мимо, но вдруг оборвал шаг и пристально глянул на Авдеева.
— Ты что это, брат, такой скучный? Переутомил ты себя, что ли? Отдохнуть надо.
— Отдохну на том свете.
Председатель недовольно наморщил нос.
— На море тебе надо, на жаркое солнце — враз обновишься. Экой ты, право! Я ж тебе что ни год предлагаю..
Председатель говорил правду, но, желая сохранить в себе чувство обиды, словно люди виноваты перед ним, Авдеев махнул рукой и побрел своей дорогой.
В горнице было сумеречно, только белел, словно светился, угол недавно сложенной печи. Авдеев прошел за печь и тяжело, точно в самом деле скрутила его хворость, опустился на лежанку.
— Что так рано пришел? Не занедужил ли? — спросила из другой горницы жена.
Авдеев не ответил.
Послышались грузные шаги. Авдеев закрыл глаза, но сквозь сомкнутые веки он как бы видел склонившееся над ним, встревоженное лицо жены.
— Да что молчишь-то, господи? — плачущим голосом спросила жена.
Кузнец хотел было поведать жене о своей печали, но вместо этого с непривычной грубостью сказал:
— Отдохнуть человеку нельзя! Привыкла, чтоб день-деньской спину гнул!.
— Отдыхай, отдыхай, батюшка! — испуганно сказала жена и осторожно отступила.
Авдееву стало стыдно, что он напугал и обидел жену. И, чтобы не мучиться этим чувством, он попытался заснуть.
Стемнело. Жена зажгла моргалик.
За окном возник долгий-долгий сполох; черный узор кленовой лапы казался напечатанным на стекле. Авдеев стал считать: «Раз, два, три, четыре…» — и заснул до того, как сполох погас.
Во сне он увидел море. Тихое с поверхности, море гудело, как в бурю, но Авдеева не пугал этот грозный гуд. Он чувствовал свежесть морской воды во всем теле, бодрящую и легкую.
Когда он открыл глаза, за окнами была ночь. На столе слабо мерцал моргалик, толстотелые бражники реяли вокруг лампы на легких крыльях.
В комнате было прохладно, и на стеклах окон поблескивали дождевые капли. Гроза, собиравшаяся весь день, разразилась, когда он спал. Раскаты грома вторгались в его сон голосом моря, а свежесть, охватившую тело, принес ливень. Далекие сполохи бледносиреневой тенью проносились по окнам; где-то погромыхивало, тяжко и неспешно.
Авдеев слышал приглушенные голоса.
— Я-то думаю: батюшки-светы, неужто Акимыч занемог? Пятьдесят с лишним годов его знаю, сроду не хворал, — говорила бабка Анисья, мать председателя колхоза. — Наш-то в правлении заседает, меня послал: не нужно ли чего?
— Спасибо, Марковна, — отвечала жена. — Устал он, чай, отлежится.
— Может, за доктором послать?
— Ишь, раскаркались, — проворчал Авдеев, — будто я и взаправду болен…
Ему было приятно и в то же время чуть совестно, что его недомогание встревожило односельчан.
Он поднялся и боком прошел мимо испуганно посторонившихся женщин.
Он вышел во влажную, пахнущую ливнем ночь и, придерживаясь за плетень, побрел по улице. В избах слабо мерцали ночники, их тощие отсветы дрожали на жирной грязи улицы.
С колотушкой в руках, навстречу ему двигался ночной сторож. Дубовая бита, ударяясь о сосновую дощечку, издавала короткий высокий звон, за которым тянулся тоскливый, поющий следок.
Сторож поровнялся с Авдеевым и снял картуз. Бледно засияла круглая лысина.
— Здравствуй, Акимыч! Ты что — никак, хворать вздумал?
— Ой, бабы! — с сердцем сказал кузнец. — Не так чихнешь, они тебя зараз хоронят.
— Слабый пол, — степенно подтвердил сторож. — Да ты всех нас переживешь!.
Скользя рукой по мокрому плетню, Авдеев завернул за угол двора и вышел на зады деревни.
В небе сквозь обрывки быстро текущих туч мерцали белесые мелкие звезды. Но свет их таял в дальней выси, и тьма над землей казалась еще глуше. Порой какая-нибудь звездочка начинала часто мигать и падала вниз, развивая за собой тонкую серебряную нить. А одна звездочка-паденка зацепилась за сучок дерева и повисла над самой землей, близ околицы. У Авдеева потеплело на сердце: это поблескивал гребень жестяного петуха, которого Барышок уже успел приладить на крыше своей избы.
Отстранив ткнувшийся в лицо влажный подсолнух, Авдеев стал на краю глубокого оврага.
Внезапно, словно зарево, возникло вдали светлое облако. Фары машины? Нет, облако не двигалось, оно спокойно, прочно висело на одном месте. И он догадался: это арбузовцы зажгли электрический свет. Он представил себе горящие на столбах лампочки, свет в окнах хат, свет в большом арбузовском клубе, где веселится молодежь, и ему стало невыносимо обидно за своих односельчан, что у них на улице не видно ни зги, в избах чадят подслепые моргалики.
А световое облако, как бы дразня его, подымалось все выше, расплывалось все шире, — верно, там загорелись новые электрические солнца. Оно гнало прочь от себя тьму, и отступившая тьма искала прибежище в Белицах, еще плотнее смыкалась вокруг Авдеева.
А ведь и в Белицах мог бы сиять свет по ночам! Была же у них до войны гидростанция, останки ее до сих пор высятся над Быстрицей. До боли отчетливо вспомнилось Авдееву ее прежнее строгое великолепие. Серебряные воды горбато рушились через бетонное тело плотины, бледные струи, сплетаясь и расплетаясь, словно хотели побороть друг дружку и, не решив спора, поглощались темным ложем реки. И неслышные в грохоте падающей воды, безустали вращались турбины, рождая сияющую, движущую, животворящую благодать..
Неужто не станет у них сил поднять порушенное врагом? Не раз заводил он с председателем разговор, и всегда в ответ: не потянем, не вошел еще колхоз в прежнюю свою силу. А как хотелось бы ему, Авдееву, чтоб его односельчане зажили не хуже арбузовцев! Да ведь он сам может сработать недостающие части турбины, выковать нужные детали — это ему по плечу. А затем всем народом поднимут они запруду у старой мельницы, чтобы еще стремительнее неслись быстрые воды Быстрицы. Только и останется тогда инженерам, что пустить ток по проводам.
И Авдееву представилось, как он погонит прочь тьму от Старых Белиц, и усталое, грустное чувство уступило в его душе место какой-то новой, сердитой силе…
Я живу в пустой юрте, стоящей к реке ближе других. Со мной вьюк с продуктами и ящик с инструментами и картами. Как и было условлено, я должен дожидаться здесь прибытия остальных членов нашего геологического отряда, кончавших работу в другом районе. Они могут приехать сюда каждый день, каждый час, поэтому я не удаляюсь от юрты.
А как тянет пробраться вверх по реке! Этот район еще никем не был как следует изучен. Для разведчика это почти «белое пятно». Когда придет наш отряд, мы выберем базу, наметим маршруты и начнем съемку. Может быть, мы останемся тут.
По-моему, я выбрал неплохое место.
На открытом зеленом склоне сопки несколько деревянных домиков летнего бурятского поселка — «летников», как они названы на карте. Подножье сопки огибает мелкая быстрая речушка. Казалось, этой речушке не терпится перелить свои воды в далекое озеро. С бешеной скоростью несет она свои бурлящие струи. По дну ее перекатывается галька, и даже тяжкие, поросшие склизкой зеленью камни медленно ползут, не в силах противиться напору воды. Длинные водоросли, дрожа и виясь, тоже стремятся включиться в общее движение, но корни крепко привязывают их к месту. Тщетно пытаются они ухватиться за спешащих вниз по течению рыб, куски дерева, коры…
За рекой — тайга.
Тихо в тайге, тихо и в летниках. Все разъехались на охоту, на рыбную ловлю, на покосы.
Когда по приезде сюда я отправился знакомиться с местными жителями, я было решил, что юрты необитаемы. Но потом заметил у реки несколько ребятишек. Один из них держал легкое копье с трезубцем на конце, другой — берестяное лукошко, полное сверкающей рыбы.
Я направился к ним, но ребята не были расположены к знакомству со мной. Вероятно, тому виной моя трехнедельная борода и геологический молоток, который я по привычке всегда таскал за поясом.
Наконец в одной из юрт я обнаружил старуху с белыми до голубизны волосами и темным, как печеное яблоко, лицом. Она бросила на меня равнодушный, но проницательный взгляд и, казалось, мгновенно все узнала обо мне. Я стал ее расспрашивать о жителях поселка; старуха вынула изо рта черную, обуглившуюся трубку, очень внимательно выслушала, затем встала и принесла на глиняном блюде творогу и сметаны. Я засмеялся, быстро очистил блюдо, положил на землю деньги и, не пытаясь возобновить разговор, вернулся к себе.
