— Дорожные, — объяснил Славка. — Удобство: играй, где придется. Тебе для начала белые, — милостиво подарил он.
— Не нуждаюсь, — гордо пренебрег Антон. Но по жребию вытянул белые.
— Везучий, — сказал Славка.
Они сделали по ходу, когда раздался звонок. Славка ухом не повел.
— Твой ход, Антон.
— Славка, опоздаем.
— Неважно! Твой ход.
После второго хода они побежали все-таки в кабинет математики. Славка был плотным, плечистым, казался тяжелым, но делал все молниеносно, движения быстры, глаза озорно сверкали.
— Из школы вытурили? — спросил он, как и вихрастый.
— Сам ушел.
— И я сам. У меня портновское призвание. От матери. Увлекается шитьем и меня с детства увлекла. К тому же зарплата решает вопрос. Двести рублишек в месяц — не шутка. А кто и триста загребает. Если здраво рассуждать — портному почет. Матери все подружки кланяются — сшей юбку или какую другую штуковину…
— Слава Иванов, почему опаздываешь? — строго спросила преподавательница математики.
— Новенького привел. Антон Новодеев. Заблудился, никак не найдет кабинет. С ним и проволынил, — соврал, не моргнув глазом, Славка.
Он оказался соседом Антона в классе. Живо вытащил крошечную шахматную доску, положил на скамейку, раскрыл. И Антону тихонько:
— Твой ход, обдумывай.
Но слушать объяснения учительницы и одновременно обдумывать шахматную комбинацию трудновато, и позиция белых в течение урока математики ухудшилась. Антона взял азарт. Он не хотел сдаваться.
— У меня третий разряд, не за горами — второй, — хвастался в перемену Славка. — Я и здесь, в нашем классе, и в школе всех на лопатки положил. Черед за тобой. Ты соображаешь, вижу.
Они играли все перемены и отчасти на уроках. Уроки не отличались от школьных, только учителя пока незнакомы. Благодаря Славке, Антон перестал себя чувствовать новеньким, не озирался боязливо по сторонам. Наоборот, расхрабрился и выложил третьеразряднику Славке некоторые свои познания из шахматной области.
— Например, знаешь, сколько наших чемпионов мира?
— Спрашиваешь: Алехин, Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский, Карпов, — залпом выпалил Славка.
— А знаешь, что в 1870 году на международном шахматном конгрессе Тургенева избрали вице-президентом? Во! Писатель, а таким авторитетом был в шахматах! А знаешь, что знаменитые музыканты Прокофьев и Ойстрах…
— Знаю, знаю! Пять партий разыграли, четыре ничейных, в одной победа за Ойстрахом. Знаю и в какой книжке про это ты вычитал. У меня шахматная библиотека — во! На большой.
Положительно Славка пришелся Антону по душе. Из-за Славки в ПТУ ему стало даже уютно и весело. Особенно когда сыграл партию с третьеразрядником в ничью.
— Эге! — почесал затылок третьеразрядник. — Подаешь надежды. А я, дурак, сплоховал!
Последним уроком снова была спецтехнология. Опять урок начался с истории костюма. Хорис Абрахманович рассказывал без системы, или, может быть, у него была своя какая-то система, по которой он из первобытных веков без перехода перекочевывал во времена Людовика XIV. У Людовика заболело горло, пришлось делать операцию. Являясь впервые после операции перед двором, король, привыкший блистать, естественно, не захотел показывать уродливые шрамы на шее и с помощью придворного модельера красиво задрапировал их шарфом. Вельможи ахнули (понятно, не вслух) и на следующий день явились во дворец с такими же, как у короля, шарфами на шее вместо галстуков. Скоро весь Париж носил шарфы. Носила вся Франция. Перекинулось в другие страны. Так родилась мода.
— Еще случай. В конце прошлого века на скачки в Лондоне прибыл наследный принц Эдуард VII. Моросил мелкий лондонский дождик. Выходя из коляски, принц загнул брюки, чтобы не запачкать. А отогнуть позабыл. Получились брюки с манжетами. Через день весь высший свет Лондона носил брюки с манжетами. Чуть позже — весь Лондон, вся Англия и, как говорится, тэ дэ.
Ребята смеялись. Но Хорис Абрахманович посерьезнел и перешел собственно к спецтехнологии. На сегодняшнем уровне ребятам следовало усвоить, как кроится и шьется карман.
— Мог бы показать вам или нарисовать двести моделей карманов разных стилей мужских пальто. О женских говорить не приходится. Наберется с полтысячи. Работа портного не монотонна, требует смекалки и выдумки. Внимание! Будем конструировать карман.
Антон купил несколько белых астр, три яблока и повез маме. В маминой большой палате стояло пятнадцать коек. Выздоравливающие женщины читали, вполголоса беседовали, даже играли в карты, а некоторые, тяжело больные, лежали неподвижно и безмолвно, с тем ушедшим в себя отчужденным взглядом, который безнадежно говорил: «Мне ничто не важно и не интересно, кроме беды, которая свалилась на меня так внезапно и несправедливо. Вы, здоровые, не понимаете и не можете понять моих страданий и страха».
Антон отвел глаза от их пугающих взглядов и лиц. Мама со своей койки в углу палаты звала Антона рукой. В нем горячо поднялась волна такой сильной, нежной до боли, жалеющей любви к матери, что казалось, он сейчас задохнется.
Мама была бледна, но лихорадочно оживленна и разговорчива.
— Прелестные астры, ах, какие прелестные астры! Спасибо, Антончик. Папа тоже иногда дарил мне цветы. Садись сюда, ближе к кровати. Как себя чувствую? Почти хорошо. Инфаркта нет, тебе сказали? А полежать придется, раз уж попала в больницу. Чем заняты дни? Обходы врачей, исследования, уколы, все, как полагается. Больница без паркетных полов, и черной икры на завтрак не дают, но врачи хорошие. А мой доктор такой внимательный, душенька! Антон, расскажи о себе.
— Что рассказывать, мама? Все нормально. Лучше ты еще о себе расскажи.
— Антончик, всю жизнь мне было некогда! Некогда думать. А сейчас лежу и думаю. Вспоминаю прошлое. Бывают умные жены, поддерживают, помогают, сочувствуют… Если бы я была умной женой, истинным товарищем, нашла бы, как помочь отцу, догадалась бы при жизни, как поддержать, ободрить. В нашей жизни было много хорошего, но мне вспоминается почему-то не счастливое — ведь было же, было счастье! — а мои вины перед ним. Как в кино, кадр за кадром. Говорят, так бывает со всеми, кто теряет любимого человека, но у меня уж очень сильно, очень, особенно…
— Мама, как тебе папа объяснялся в любви? — неожиданно для себя спросил Антон, краснея от смущения.
Мама улыбнулась тихой улыбкой.
— Никак.
Антон не понял: почему же она улыбается?
— В первый раз приносит папа, тогда еще не папа, рисунок. Зеленый омут, неправдоподобно зеленый. У папы ведь все — реально и нереально. Над омутом черемуха в цвету, вся в сиянии. Это ты, говорит папа. Так он мне объяснялся в любви.
— И после так?
— И после.
— Съешь яблоко, мама, — сказал Антон.
— Спасибо. Чудесное яблоко! У тебя есть девушка, Антон? Девушка, с которой, как это у вас говорится, дружишь? Ага, покраснел, — шутливо пригрозила мама пальцем. — Как зовут?
— Не скажу. Потом узнаешь. Она старше меня на полгода.
— Ну и что? — удивилась мама. — Господи боже, неужели это имеет значение? Умная?
— Да.
— Конечно, хорошенькая? — полуспросила мама. — Впрочем, «а девушке в шестнадцать лет какая шляпка не пристала»? Что я еще себе не прощаю: когда он уехал в последнюю командировку, ни одного письма ему не послала. Не знала даже точного адреса, только название колхоза «Отрадное». А где оно, это Отрадное? И он не писал. Звонил по телефону: «Как живешь? Как дела?» И я: «Как живешь? Как дела?» — «Ничего». И я: «Ничего». А может, охлаждение подкрадывалось, становились чужими мы с ним… Теперь поняла, нет жизни без него. Безрадостное существование. Твой отец, Антон, был благородным, смелым человеком. Помни: благородным и смелым. Сначала верила: да, талантлив, удачлив. Потом, когда целые годы ни картины на выставки не берут, спроса нет, признания нет… Антон, неужели только практические люди добиваются успеха? Или действительно он не талантлив?
— А что на похоронах говорили, помнишь, мама?
— Похоронные речи в счет не идут. Услышать бы ему эти речи при жизни. Хоть раз.
— Не волнуйся, мама, — сказал Антон, чувствуя — слезы щекочут горло, — боясь не сдержаться.
— Напрасно я с тобой всем этим делюсь, — ответила она.
— Не напрасно. Постарайся скорее выздороветь, мамочка.
— Постараюсь. Соскучилась по дому, — вздохнула она. — Перед нами задача, Антон, — разберем папин архив. У него много картин. И никому дела нет. Все равнодушны. Ненавижу равнодушных людей! Вот опять закипела. Скверный я человек. Приказываю себе не злобиться. И злоблюсь. Чуть что — сорвалась. Но теперь кончено. Раз и навсегда приказала: кончено. Все мелкие мыслишки вон из головы! Раньше голова забита: у той новое платье, та достала сапожки, те собираются в туристскую поездку за границу. Почему у меня ничего этого нет? Почему у других мужья добытчики, имеют в обществе вес? Ах, все пустяки, суета! Пусть он такой, каким был, только бы был… Антон, откуда у тебя под глазом синяк?
