И чтоб я не видел тебя здесь, — пристращал он.
Пораженный, униженный, полный ненависти, я, всхлипывая, бежал домой. «Гад! — кричал я в душе. — И Пронька гад, даже не заступился. И все баптисты гады! За что он меня так не любит? Что я ему сделал плохого?»
Кое–как успокоившись, я пришел домой и, робея, попросил у матери:
Дай мне рубль.
На что он тебе? — удивилась мать.
Может, карандаши в сельпо привезли…
Ну, если на дело, другой разговор. — И мать вместо одного протянула три рубля. Я возликовал: три раза можно сходить в кино!
Хозяин дома? — послышался хрипловатый голос, по которому я сразу узнал лесника Прохора.
На пароход ушел, скоро будет. Садись, подожди, — ответила мать и забренчала в шкафу посудой. — Вот чайку попей да расскажи про жизнь свою, — мать разлила по чашкам чай.
Спасибо за приглашение, Матрена, только не до чаю мне, — вздохнув, проговорил Прохор и надвинул на глаза козырек буденовки, в которой ходил и зиму и лето. — Счастливая ты, Матрена!
Мать взяла чашку, отпила глоток и задумчиво возразила:
Красива крушина ягода, а поди–ка съешь ее — отравит.
Пусть и эдак, но у тебя зато вон какие красавцы растут. — И он кивнул на меня. — А я — бобыль… Все о тебе думаю. Сколько уж годов думаю…
Мать поставила чашку, уныло махнула рукой:
Я тоже думала, что счастье только в детях, а оказалось, что и другое счастье нужно. Вот его–то и нет у меня. Сижу, как в клетке, в половинку окна смотрю, а божий–то свет и не вижу. Жаль, что судьба нас развела, Прошенька.
М–м–да–а, — протянул Прохор, не поднимая головы. — А я–то думал, что ты счастливая.
Оба замолчали, и вдруг мне стало жалко их. Ни–чего–то я не смыслю в жизни. Даже наш дом с закрытыми ставнями загадка для меня И мысли, и чувства живущих в нем за семью печатями для меня. Ну, что я знаю о матери? А тем более о дяде Прохоре? Чем он, неверующий, связан с баптистами? Почему он всю жизнь думает о матери?
Частенько в «Заготсырье» не было то капсюлей, то пороху и дроби, и Прохор разживался всем этим у моего деда. Давал он леснику взаймы и на бутылку…
В сенях застучали сапожищи деда. Прохор сразу оживился.
А, лесничок–старичок, — входя, загремел дед. Он поставил на стол здоровенную кожаную сумку, в которой звякнули бутылки. — Здравствуй, здравствуй, трущобный житель! Пошто долго не забегал?
Да все по делам в лесничестве. А я к тебе, Никандр Никанорович, с маленькой просьбой зашел, — покряхтывая, начал Прохор.
Догадываюсь, — улыбнулся дед и достал из сумки несколько бутылок, на которых было написано «Кагор». — Собаки, втридорога берут. У них, видите ли, в ресторане наценка.
Я понял, что вино дед покупал в ресторане на пассажирском пароходе.
Ты, Матрена, объяви–ка общине, что в воскресенье вечеря будет, — распорядился дед. — Ну, пойдем ко мне, Прохор, а тебе, Матрена, вот на расходы. Осталась тут мелочишка. — Дед залез в карман и выложил на стол пачечку денег. — Не хватит, у Никиш–ки проси, а то второй месяц ничего не дает. Нечего ему жадничать.
Я направился в клуб. Там встретили меня мальчишки :
Эй, бактист, бог–то накажет!
Поди, крест на шее носит, давай–ка посмотрим!
Ко мне подошли трое, один из них мой одноклассник, рыжий Толька Пономарев. Толька протянул руку, чтобы расстегнуть на моей груди пуговицы.
Я что есть силы ударил ребром ладони по его руке. Охнул Толька, скорчился от боли. Ко мне подскочил другой:
Покажи крест!
У меня потемнело в глазах, и я ударил его.
Бей бактиста! — заорал Толька, и вся ватага бросилась на меня.
Я вырвался. Всхлипывая, бежал по улицам. Мне вслед улюлюкали, свистели, бросали камни. Обида, слезы душили меня. Голова закружилась, и я упал на траву у плетня. Очнулся я от прикосновения чьей–то руки. Испуганно открыл глаза и увидел Ванюшку. Мне показалось, что он улыбается. Но тут же я разглядел, что глаза его сердиты.
Куда бежишь? — он поднял меня.
Впервые я почувствовал, какие у него сильные руки. Мы шли молча, касаясь плечами друг друга. Наконец Ванюшка не выдержал:
Не бойся ты их!
—- Они драться лезут, — всхлипнул я. — Они ненавидят меня… Издеваются…
Не обращай внимания. Посмеются и перестанут. Сейчас Сашку захватим и двинем в кино… Ты позови пацанов играть в наш сад. Они давно заглядывают в него через изгородь, да боятся деда. Скажи, что он не злой, и они пойдут. Поиграете и сдружитесь.
Мы вернулись в клуб, и, удивительно, эти же пацаны, что обидели меня, по–приятельски поздоровались с Ванюшкой, делая вид, что не замечают меня.
Я осмелился и сказал:
Эй, ребята, после кино пойдем к нам играть?
В сад? — спросил один.
Ага!
А дед не заразит язвой?
Да нет, наш дед любит мальчишек, — заверил всех Ванюшка.
Тогда придем.
Я приободрился, но все еще робко стоял в сторонке, ожидая, что кто–нибудь да и крикнет обидное «бактист!»
Ты чо стоишь там? — спросил один из мальчишек.
Я насторожился.
Иди к нам, — позвал другой.
Я подошел, и скоро мы начали играть в «жучка». Меня поставили посередине круга. Я выставил руки, как положено, ладонями перед грудью, и от страха закрыл глаза, думая, что сейчас ударят меня не по ладошке, а по лицу. Удар! И я не понял сразу, ударили меня по лицу или по ладошке. Я снова зажмурился.
Ребята засмеялись:
Отгадывай!
Отгадывай!
Меня еще раз ударили, и я неожиданно отгадал, кто бил. Вдруг кто–то крикнул:
Шакал!
И вся ватага куда–то бросилась. Я за ними.
Бей шакала! — орали ребятишки.
На моих глазах они отколошматили совсем безобидного, как мне показалось, мальчишку. Это удивило меня. Я думал, что обижали только меня из–за того, что я баптист, а оказалось, что им плевать — баптист ты или неверующий. Значит, бог гут ни при чем. Надо просто дружить со всеми. Одному тяжело и страшно. Да если еще ты трусишь и этим показываешь свою слабость. Мне становилось все легче и веселее, будто с меня медленно сползал невидимый груз…
Фильм «Овод» потряс меня. Я сидел и потихоньку плакал, Артур доверился священнику и признался ему на исповеди, что состоит в тайном обществе «Молодая Италия».
И вдруг этот священник предал его! Артур попал в тюрьму. Друзья подозревают его в предательстве. Проходит много лет, Артур под именем Ривареса возвращается в Италию. Он снова борется за свободу — и снова попадает в страшный застенок. К нему в камеру приходит падре Монтанелли. Он не узнает в Риваресе своего Артура.
Я — Артур, твой сын, — признается бесстрашный Овод. — Отец, пойдем с нами! Что тебе этот бог? Выбирай, или я, или он… Неужели можно делить любовь между нами: половину мне, а половину богу? Я не хочу крох с его стола. Он или я…
Идти с тобой мне нельзя — я священник… — отвечает отец.
Артур хотел бежать, но старая рана подвела его. Он потерял сознание… И вот Артура ведут на расстрел… Святой отец спешит освободить Артура от казни. Он медленно спускается по каменным ступеням, а по Артуру уже дали один залп… После второго Артур встал и сказал:
Плохо стреляете, господа… Стреляйте в меня так, как если бы вы стреляли по врагам народа. По врагам народа — огонь!
После третьего залпа Артур падает.
В зале послышались тяжелые вздохи.
Сквозь слезы я смотрел на экран. Я готов был закричать от горя. Монтанелли приподнял тело Артура, своего родного сына, бесконечно дорогого ему…
Да где ты, бог?!! — потрясая кулаками, закричал Монтанелли. — Нет тебя!!!
О, эти слова! Они ударили в самое сердце мое, в самое больное место. И я со страхом понял, что тоже сомневаюсь в существовании его… Это, должно быть, уже давно зародилось во мне, только я сам скрывал это от себя. Даже подумать об этом страшился…
Дома мать читала Библию. Впервые я увидел ее в очках. «Еще ослепнет с этой Библией», — подумал я.
Ты чего это очки надела?
Ох, сынок, буквы сливаются, прыгают, — пожаловалась мать.
Так хоть бы лампу зажгла, а то сидишь в темноте. На улице светлынь, могла бы и ставни открыть.
Да когда мы их, сынок, открывали? Отец с дедом хозяева.
Вот из–за них и сидим всю жизнь в темноте!
А ты чой–то сегодня такой взбалмошный? Лучше почитай–ка мне от апостола Павла вторую главу. Ведь тебя в его честь назвали. — Мать протянула мне Библию.
Не буду.
Не гневи господа, Павел! — прикрикнула мать.
Я отступил назад:
Не буду!
Мать поймала меня за полу пиджака.
Не доводи до греха!
Вошел дед, подпоясанный широченным ремнем с кольцами, бляхами, его коричневые сапожищи были густо запылены. Он только что вернулся из соседней деревни.
Опять бушуешь? — спросил он.
Я бросился к нему:
Деда, окажи ей, чтоб не заставляла читать! На покосе ты обещал!
Матрена, ведь невольник — не богомольник. Сколько раз теэе говорить об этом?
Сняв со стены полотенце, он ушел к роднику умываться. Я тоже хотел удрать, но в дверях показался отец. Мать, увидев для себя поддержку, снова начала:
Ну, почитай, будь умницей.
