Мужики закричали «ура», остановили трактор, вытащили из кабины тракториста и начали его качать.
Теперь дадим план, дадим! — кричали они
. — Не только дадим, но и перевыполним! Отдохнут наши рученьки!
Второй трактор подкатил к толстому пню, вацепил его тросом, рванул–и, как доктор больной зуб, выдернул из земли. Только щепки полетели!
По скипидару теперь план выполним! — не унимались мужики. — Пенек всегда будет свежий! Молодцы наши отцы, а дети лучше! Эй, Савелий, давай обмоем это дело! Что ты, как кот вокруг горячей каши, ходишь?
Я вернулся домой. Отец увидел меня, спросил:
Что там за шум?
Тракторы корневые пришли.
Сам–то видел?
Видел. Силища! Может наш дом разворотить.
Ну? Врешь, срамец!
Не вру. Сходи да посмотри.
…Не успел поправиться Ванюшка, как случилось новое несчастье. Слегла Лиза. Сердце у нее было плохое. Сестра ни на что не жаловалась, она тихо лежала в постели и с каждым днем становилась все бледнее, глаза ее выцветали, ресницы с трудом поднимались.
Окна, как всегда, были закрыты ставнями, в доме стояла мертвая тишина и такая угрюмость, что я готов был рвать на себе одежду и ломать все, что попадется в руки.
На улице лил дождь. Лиза лежала неподвижно и не то слушала его шум, не то спала с открытыми глазами.
«Ведь, умрет же, умрет, — мучился я. — Иди куда–нибудь, зови кого–нибудь. Может, и спасут ее». Но я не знал, куда идти и что делать, и терзался еще больше. Была и такая минута, когда я от отчаяния начал молиться и просить бога оставить сестренку в живых.
Но Лизе становилось все хуже и хуже. Я пытался развлечь ее.
Хочешь, сказки почитаю? — предложил я ей.
Лиза покачала головой:
Не надо.
Что у тебя болит?
Ничего, — тихо вздохнула Лиза.
В ее комнату медленно вошел Ванюшка. Он уже стал поправляться.
Конфетку хочешь? — спросил он.
Только таких, как мама приносила, кисленьких…
Ванюшка достал из кармана пятерку и подал мне.
Я быстро вернулся с кульком леденцов, но Лиза отказалась от них:
Уже не хочу…
Открылась дверь, и в нее просунулась голова Сашки Тарасова.
Косой, ты выздоровел? Молодчина!
Тише! — прошептал Ванюшка. — Лиза болеет.
А что с ней?
С сердцем что–то.
Лиза тупо смотрела в потолок.
Я позову Кузьму Валерьяновича! — сказал Сашка.
Это какого еще Кузьму Валерьяновича? — спросила мать, появляясь в дверях.
Доктора, теть Моть!
Наш доктор — господь! — сурово сказала мать. — Беги домой. Нечего тебе тут делать.
А Кузьму Валерьяновича я все равно позову! — крикнул Сашка, убегая.
Кузьма Валерьянович Лизе не понадобился, к утру ее не стало…
Я зашел в зал и увидел желтый гробик. Тетка Ивановна и другие верующие украшали его осенними цветами, а мать стояла на коленях и скорбно смотрела на безжизненное тело девочки.
Взял, господи, — шептала мать, — а зачем она тебе? Ой, прости меня, Иисус!
«И я молился ему… — подумал я. — Да ничего он не сделал. Потому, что его… наверное…» — Боясь закричать, я ушел из дома…
ШКОЛА
В нашем поселке не было семилетки, и брат уехал учиться в соседнюю деревню. Там он жил у родной тетки. Хорошо ему — ни отца, ни матери, ни деда — делай что хочешь, хоть на голове ходи!
В октябре из дому никуда не вылезешь. Ледяной дождь льет с утра до ночи. На душе так же серо и хмуро, как на улице. В зале молится мать. Она плачет н просит у бога прощенья. Света в зале нет. Из трех круглых печей, через дырки в дверцах, сочится на пол красный свет. По стенам прыгают тени.
Унылый поселок с черными от постоянного дождд избами словно оцепенел среди леса.
Холодный голый лес издали походит на бурую ленту под грядой навороченных до самого горизонта тяжелых землисто–угольных облаков. Они ползут низко, будто цепляясь за деревья. Пусто, глухо в лесу.
Длинные ночи заливают поселок чернотой, заполняют злым шумом ветра. Из углов молельного зала слышится непонятный шорох, половицы скрипят, словно кто–то ходит по ним… Зябкий, серый рассвет не приносит надежды на погожий день.
И в школе мне было скучновато. Учился я неплохо. Родители не разрешали читать библиотечные книги, и поэтому я читал и перечитывал учебники от корки до корки. Учительница объясняла новый материал, а мне было неинтересно ее слушать…
В первых числах ноября моих одноклассников принимали в пионеры. Узнав об этом от ребятишек, мать в этот день не пустила меня в школу. Вечером к нам пришла учительница. Отец читал баптистский журнал и не ответил на ее приветствие.
Здравствуйте, — повторила Александра Ефимовна.
Отец отложил журнал.
С миром приветствую. Прошу вас, садитесь.
Почему сегодня ваш сын не пошел в школу?
Да потому, что вы его насильно в пионеры тащите, а он не хочет.
Неправда! — возразил я. — Я хочу стать пионером, а бы не пускаете!
Вот видите! Нехорошо получается.
А вы не стыдите меня. Я воровать его не заставляю, — вспыхнул отец.
А вы его насильно отрываете от нашей жизни! — мягко упрекнула учительница.
Вы что, Конституции не знаете? Там ясно сказано, что каждый имеет право исповедовать любую религию или не верить в бога. А законодательство о культах? — пошел в атаку отец.
Александра Ефимовна попросила меня:
Выйди, пожалуйста.
Я вышел за дверь и хотел подслушать, о чем они говорят, но дверь закрыли плотно. Долго они разговаривали. Наконец дверь приоткрылась, и я услышал:
Не будем терять времени, Никифор Никандро–вич. Вы же сказали, что не станете насиловать ребенка. До свиданья.
С богом, но смотрите же, когда вас будет есть рак, то не обращайтесь к богу.
Не беспокойтесь. — Учительница ушла.
Отец нервно вышел в зал и налетел на меня:
Безбожник! Ихним стал?! — Он замахнулся на меня. — Душу вытрясу!
А я учительнице скажу!
Вон отседова! — Я пошел из дома, а отец крикнул мне вслед: — Не смей в галстуке домой приходить! Не пущу!
У меня был галстук, купленый на собственные сбережения. Прятал я его в мастерской. Вытащив из–под верстака, я повязал галстук на шею. Он был не из сатина, как у всех, а из шелка. И пахло от этого кусочка пламени чем–то весенним, волнующим.
Вдруг взвизгнула дверь, и передо мной возник отец. От неожиданности я остолбенел.
Что?! Слово божье не по нутру пришлось?! У сатаны слаще? — Отец схватился за галстук и чуть не задушил меня. Потом сдернул его и пошел в дом. Я— за ним, плача:
Не надо его жечь! Не надо! Пусть у меня лежит, я не буду надевать!
В нашем доме, кроме святых книг, ничего не должно быть. Грех это. Понимаешь? Господь накажет нас! — И отец бросил галстук в горящие угли.
Галстук вспыхнул, и мое сердце вспыхнуло вместе с ним.Зачем, зачем? — плакал я.Замолчи! Сатаненок!Рыдания сотрясали меня, я даже говорить не мог— заикаться стал.За то, что ты не пионер, никто тебя не осудит, а вот нагрешишь, каждый пальцем на тебя покажет.Пи… пи…о–о–о… неры не гре–шат!Знаю я этих честных! Вон Сашка Тарасов — пионер, а у меня банку пороха стащил, да еще топорик впридачу. Вот тебе и пионер, всем ребятам пример. Бездельники все они. Того же Сашку взять, чего он делать умеет? Ни шиша не умеет, а ты у меня все умеешь. Вон последняя–то модель самолета как далеко летала! Молись, верь, служи господу — и ты будешь счастлив.
А я уже не мог молиться и верить. Боясь этих мыслей, я торопливо надел брезентовый плащишко и отправился в лес… Он всегда успокаивал меня… С елок свисали большие капли. Сырой тяжелый туман ворочался над полянами. По стволам сосен шмыгали поползни, сизо–серые пичужки с длинными носами. Глухо разносился стук дятла. Трещал под ногами хворост. Капли, падая с веток, шуршали в листвяном ковре. Все это помаленьку успокоило меня.И вот я пришел на свое заветное место. Не раз я бывал здесь, на моей поляне сказок. На ней, среди кустов смородины, среди пней валялись гнилушки, сучки, коряги, вырванные корни.
Но это для мальчишек были здесь просто сучки да гнилушки, а для меня это были черти, колдуны, русалки. Они так и вылезали из всяких деревянных обломков и коряжин, и я удивлялся, как это ребята не видят их? Я.любил освобождать все эти затаившиеся в дереве существа. Возьмешь сук, тронешь его ножиком, поковыряешь долотцом, а там подпалишь огоньком — глядь, и в руках твоих головастый леший с палкой. В такие минуты я чувствовал себя счастливым, и уже не существовали для меня ни отец, ни мать, ни опостылевший молельный дом…
Вот и на этот раз я притащил домой целую охапку всякого лесного добра, закрылся в своей комнате и взялся за ножички да пилки. Из одного узловатого скрюченного корня явно смотрел на меня лукаво мой дед. Долго возился я, пока не вытащил его на белый свет. Полюбовавшись им, понес его в кладовку. Там стоял тяжелый ящик из толстых кедровых досок, в нем я и прятал свои сказочные существа.
Я зажег фонарь, вытащил их, расставил на разных кадушках и опрокинутых корзинах. Я любовался ими. И тут застал меня дед. Он возник в дверях внезапно, как домовой из–под печки.
