— Да слава те, господи. Да, видно, дошли до тебя наши молитвы, отлились проклятым ворогам наши слезы!
Увар Васильевич здоровался по-крестьянски степенно. Поцеловал каждого по три раза, приказал Еремеевне:
— Ты, старуха, давай кончай мокреть разводить, проводи гостей в передний угол и айда топить баню. А я в кооперацию мигом слетаю.
— В какую, дедушка, кооперацию? — спросил Стенька.
Увар Васильевич подмигнул ему, как старому знакомцу:
— Кооперация, внучек, у нас одна. Что в ней делать — узнаешь позже… А сейчас проходи в избу, бабушка Авдотья Еремеевна тебя костяникой угощать станет.
Застолье было радостным и шумным. Увар Васильевич притащил из сельпо полный чайник водки (ее выдавали на заготовки картофеля, и Увар, готовясь к встрече племянника, сдал в сельпо десять пудов клубней). Еремеевна обносила гостей по кругу маленькой рюмочкой.
— Уж не обессудьте, гостеньки дорогие, — говорила она. — Водка-то у нас сильно плохая. Разводят водой, окаянные.
— Водка, старуха, никогда не бывает плохой. — Увар Васильевич улыбнулся. — Она бывает только хорошей или шибко хорошей.
— Тебе все хорошим кажется. — Еремеевна была румяна, глаза ее молодели. — Коева днись, приехал с рыбалки поздно вечером, я уж спать легла, а в печке ополоски в горшке стояли — поросенку на утро приготовила. Дак ведь достал етот горшок и выхлебал вместо супу.
Старики изо всех сил старались угодить молодым. Они были счастливы. Все черное, навеянное войной, отступало. Пришла с приездом племянника новая жизнь с добрыми надеждами и спокойствием. Оживало сердце от кровянящей тоски о погибшем сыне Левушке… Ядренеть крутояровской породе, набирать сил… Живые о живом и думали.
Под вечер в горнице прибавился еще один гость — Сергей Лебедев. Они обнялись с Павлом крепко и, оцепенев, долго стояли молча, сжав друг друга в объятиях. И Светлана, поняв это оцепенение, поняла и то, что Сергей — один из тех, кто был там, где был и Стенькин отец. Она, будто защищаясь от кого-то, закрыла лицо руками.
— Успокойся, Светланушка, — засуетился около нее Увар Васильевич.
— Не лезь к ней, старик, — строго взглянула на мужа Еремеевна.
Светлана была благодарна ей, старой женщине, — матери, все понимающей, предвидящей, цепко и мудро оценивающей. Такие не обидят, не прогневят, предупредят обиду и гнев по-родительски осторожно и с достоинством. И минутная слабость Светланы, и слезы ее были знаком благодарности всем Крутояровым, спокойным и добрым, принявшим ее в свою семью вместе со Стенькой, как равную, как молодую хозяйку.
— Света, хватит. — Павел взял на руки Стеньку, обнял его.
— И чо ты в самом деле, Света, — визжал Стенька. — Нам весело, а ты мокреть разводишь!
— Верно, внучек, — захохотал Увар Васильевич. — Который день, Светлана Дмитриевна, прошел — тот и до нас дошел, а который впереди — того берегись. Что было — прошло. Давай, старуха, рюмочку. Выпьем. Мой покойный родитель говаривал так: «Хочешь быть веселым, а не пьяным — на два пальца недоливай и на два пальца недопивай, худое не поминай. Такая выпивка — одно удовольствие, аппетит прибавляет и здоровье развивает… Давайте-ка, гости милые, за ваше здоровьице до дна.
Ярко горели лампы в старом доме Увара Васильевича почти всю ночь. Приходили повидать молодых Крутояровых соседи. Еремеевна и Увар Васильевич угощали всех. Были слезы, был смех — все вместе. Пытали Павла: насовсем ли приехал или только в гости. И Увар Васильевич отвечал за него: «Насовсем! По чистой!»
Синел над озером рассвет. Умаялся и заснул Стенька. Павел пронес его в маленькую комнатку-боковушку, положил рядом с матерью, поцеловал ее в пушистый завиток на шее.
— Ты уходишь? — спросила она.
— Сейчас приду. Вот только провожу Сергея.
Они подошли к озеру, замирающему в теплой утренней истоме. И Сергей сказал Павлу:
— Ты знаешь, Завьялов уже три месяца как дома живет. Не заходит ко мне. Прячется. В Осоавиахим устроился.
— Разве его не судили? — Павла покоробила весть.
— Судили. В штрафной был… На дот, говорят, ходил. Освободили от наказания, да еще и медаль получил.
— Что ж, пусть. Рабочих рук сейчас не хватает.
— Многого нам сейчас не хватает, Павел: хлеба, ситцу, пряников. Только чего-чего нам не хватает. А главное — людей. Стали мы наварим, хлеба — наростим, ситцу — наткем и пряников напечем!
— И людей народим, — усмехнулся Павел.
— Народить-то, Паша, полдела. Вырастить надо людьми. И тут надо мыслить и учиться каждый день.
Утро разрасталось. Шла по воде мелкая рябь. Отплывали от берегов рыбаки, притаенно всплескивали веслами.
— Будем учиться.
— Учиться, Паша, некогда. Работать надо. Тебе, кстати, как я слышал, тут уже и должность припасена. Секретарем райкома комсомола хотят рекомендовать. Вот так.
— И что же, даже согласия не спросят?
— Спросят. А ты откажешься?
— Шутишь ты все, Серега.
— Шутить-то бы и рад, да не до этого. Шутки на ум не идут. Худые у нас сейчас дела в районе.
* * *
Как и во время войны с неослабевающим напряжением текла жизнь райцентра. На заседания не хватало ночей. И аппарат райкома, и работники райисполкома, и милиции, и прокуратуры, и райпотребсоюза, и райветлечебницы, и районо, и райфо, и райсобеса, и всех других учреждений и организаций, в названии которых на первом месте стояло «рай», до полуночи, а то и дальше должны были находиться на своих местах. Будто ждали какой-то новой, неожиданной беды. Вглядывались через темные стекла: не потух ли свет в кабинете первого секретаря райкома. Там, в райкомовском окне, было все — вся вера. Поздно ночью приходили домой. Уйдешь раньше — худо. Не проявляешь рвения, скажут, как чиновник, в шесть вечера домой жалуешь, а другие работают, аж угар в висках стучит. Сила военной инерции жила в людях, и шла она оттуда, из далекой и близкой столицы, от него, от Сталина. Все, кто вернулся с фронта, не понимали этой инерции. Зачем нужно? Надо не надо — сиди в конторе. Дурацкое дело!
Как и предполагал Сергей Лебедев, Павла вскоре пригласили в райком и предложили работать комсомольским секретарем.
— Но ведь для этого надо, чтобы избрали на конференции?
— Сейчас пока конференцию проводить некогда. Утвердим вас на пленуме, кооптируем, так сказать. Дело с комсомолом у нас трудное. Секретаря уже год как нет. Заведующая учетом, два инструктора — вот и все. А с молодежью работать надо, ох как надо!
И Павел согласился.
Первое, что он сделал, приступив после пленума к работе, — это запретил работникам без дела сидеть по ночам в кабинетах. «Лучше книги читайте, чем в пешки играть да курить до тошноты». Об этом распоряжении Павла узнал уполномоченный из области. Шел сентябрь. И уполномоченный сказал первому секретарю райкома партии Андрею Ильичу Светильникову:
— Уборка у вас в районе срывается, и мер вы никаких не принимаете. Даже этому молокососу, мальчишке, комсомольскому секретарю управы не найдете. Он же всех против вас восстановит… Порядок работы ему, видите ли, не понравился!
— Руки пока не дошли. К тому же он вновь испеченный. Пообтешется. Ишь ты, ворона в павлиньих перьях! А я, признаться, и не слышал о его преобразованиях. — Светильников сделал пометку в календарике: уж на что, на что, а на критические замечания сверху он реагировал оперативно.
Поздно вечером уполномоченный лично звонил Павлу Крутоярову:
— Кто?
— Секретарь райкома комсомола Крутояров.
— Вот что, милок, собери-ка сейчас же двадцать-тридцать комсомольцев и во главе их поезжай в колхоз «Восток» на подработку зерна. Хлеб горит, понимаете, а вы спите.
— Не могу, милок.
— Вы что, против хлебозаготовок или просто ничего не понимаете?
— Сегодня утром сто двадцать комсомольцев райцентра уехали в колхозы, в том числе и в «Восток». Больше людей нет. Школу закрывать считаю нецелесообразным и даже преступным.
— Собрать всех, кто остался. К полуночи быть в колхозе. Оттуда доложить лично мне.
— Никто не остался. Только я.
— Слушайте, милок, вы с кем разговариваете?
— Не знаю, кто вы такой, но чувствуется…
— Вы за это ответите!
— Не кричите!
— Я вас арестую!
— Попробуй! — освирепел Павел и грохнул трубкой о стол так, что она развалилась на две части.
Уполномоченный и в самом деле звонил в милицию и приказывал взять Крутоярова как саботажника хлебозаготовок под стражу. Но ему сказали, что Крутояров орденоносец да и работает, как говорится, без году неделю, и он затих.
Вызывал Павла к себе Андрей Ильич.
— Ты, Павел, свинью мне в карман суешь.
— Как это понять?
Светильников будто не расслышал вопроса.
— Я на тебя надеялся. Думал, зрелый ты.
«Листом стелется, да укусить целится», — подумал Павел, и в сердце его внезапно вошло чувство дикой неприязни к Светильникову. Он еле сдержался, чтобы не наговорить обидных слов… И было за что: пригрел Светильников за пазухой своего зятя Петра Завьялова. Начальником призывного пункта устроил, председателем районного комитета Осоавиахима. Не верил Павел Завьялову по ясной, как ему казалось, и простой причине: если человек там, на фронте, мог пойти на такое, то здесь… Завьялов с первой встречи поспешил развеять крутояровскую настороженность. «Ты на меня не косись. Я за свое рассчитался. Вот… — Он показал алую рану на груди. — Искупил вину кровью. И судимость сняли, и в кандидаты вновь оформляюсь, уже документы затребовали».
