— Из-за пьянки хлеб губить? Ты что? Если к обеду не будешь у комбайна, я с тобой не так еще поговорю.
Павел распахнул шинель — блеснул на гимнастерке орден.
— Ладно, Крутояров. Все сделаю.
Когда Афоня ушел, Павел спросил Василия Васильевича:
— Кто секретарь комсомольский здесь?
Василий Васильевич засмеялся:
— Вот это и есть ваш секретарь. Вот они, ваши огурчики!
— Не смейтесь. Вы, наверное, член партии?
— Не был никогда. Беспартейный.
— Жалко, что таких на руководящей работе держат, — раздраженно заметил Павел.
— А я и не держусь, — помутнел Василий Васильевич. — Сядь на мое место и управляй. Скоро схлыздишь.
— Это мы еще увидим, вот завтра соберем всех коммунистов и увидим.
Василий Васильевич насмешливо глядел на Павла, кивал головой, поддакивал. Ублажал так, как ублажают капризничающего ребенка. Павел быстро понял его маневр и вышел из кабинета. Зачем надо было угрожать председателю собранием, ведь Василий Васильевич прав, уборка не терпит проволочек, и он поделом срамил шофера.
К полудню Афоня Соснин, выспавшийся, побритый, завел «полуторку». Поехали в поле все члены комбайнового агрегата: комбайнер, тракторист, штурвальный, копнильщики. Все, кроме старика-комбайнера, молодые женщины, почти девчонки. Пугливо молчали, изредка взглядывая на Павла.
— Что вы, как на похороны едете? — спросил он.
— Мало веселого.
— Но и унывать не резон.
Одна веснушчатая, с тонким красивым лицом, усмехнулась, встала в кузове рядом с Павлом, придерживаясь рукой за кабину, распахнула пальтишко.
— Видишь, в чем еду? — Мотнулись навстречу друг другу прикрытые худенькой сорочкой груди. — А дома сынишка Виталька остался, тоже почти голый, да еще и один.
— Хоть бы постыдилась! — заговорил старик-комбайнер.
— Некого мне стыдиться. Я — не воровка.
— А муж? — сорвалось у Павла.
— Муж там остался, — отвела взгляд веснушчатая. — А ты тут агитируешь. Живой!
«Полуторка» подрулила к комбайну, одиноко, как подстреленный журавль, торчавшему на поле.
— Вылезай, девоньки! — весело крикнул Афоня, открывая кабину.
Когда все повыпрыгивали из кузова, Афоня сказал:
— Вот эту кулигу, тут поди гектар с десяток будет, сегодня и рубанем.
— Многовато. Солнышко-то уже к вечеру, — возразил комбайнер.
— Как, девки, справимся? — спросил Афоня.
— Справимся, — ответила за всех веснушчатая.
Разогрели и завели двигатели быстро. «Коммунар», покачиваясь, двинулся по полю. Афоня подошел к Павлу.
— Ты, Крутояров, не подумай обо мне плохо. Тетка у меня позавчера померла. Я в логу этом проклятом сидел… Без меня и схоронили, а помянуть пришлось. Так в жизни водится. Вот и выпил… А этот, боров Оглуздин — подлый человек. Он не только не поддерживает комсомольскую организацию, но и смеется… Комсомол! Комсомол! Ты, Павел, приглядись… Тут только комсомольцы и работают как двужильные. Видишь, на комбайне? Это — все члены комсомола… Жрать нечего, полуголодные, а все равно идут… Так что не думай плохого!
Павел вспомнил слова Петра Завьялова: «Кое-кого надо гнуть силком!» Обормот! Разве таких согнешь!
— Нет, Афоня, я плохого о тебе не подумал. И не подумаю! — ответил он Соснину.
* * *
Оказалось, что в колхозе всего два коммуниста и девятнадцать комсомольцев. Комсомольцы на собрание явились все, а коммунистов не было. Ходившая по домам растрепа-техничка в грязном комбайнерском комбинезоне сказала:
— Учительница в район уехала, а Егор Кудинов без задних ног валяется.
— Болен?
— Рана открылась опять.
— Он кто?
— Кузнец. С финской у него нога не в порядке. Как простынет, так она у него и начинает нарывать.
— Надо бы с ним увидеться.
— Вот прохворается. Начинать будем?
— Нет. Давайте подождем председателя.
За Василием Васильевичем дважды посылали техничку, и она приходила ни с чем.
— «Я, — грит, — не комсомолец», — объясняла. — Мясны пельмени с Домной стряпают.
— Поди скажи еще раз, что уполномоченный вызывает.
— Да не пойдет он. Сроду никаких уполномоченных не признает, кроме Андрея Ильича Светильникова.
«Как же тут этот товарищ Кудинов работает, или не стыдно перед народом? Впрочем, здоровье у него, видать, не ахти. На леченом коне далеко не уедешь».
— Давайте начинать, — твердил Афоня.
Павел стукнул ребром ладони по некрашеному, исписанному фиолетовыми чернилами столу.
— Давайте.
Избрали президиум, председателя, секретаря, объявили повестку дня: «О задачах комсомольской организации села Рябиновки». И переглянулись. Афоня растерянно спросил:
— А кто доклад будет делать?
Девчонки засмеялись:
— Горюшко-секретарь! Супонь затянул, а оглоблей нету. Пусть Крутояров говорит. Послушаем.
— Давай начинай, Павел, — совсем засмущался Афоня. — Мне это секретарство… У рук сроду не было…
— Вот что я думаю, товарищи комсомольцы, — заговорил Крутояров. — Плохо нам сейчас, очень плохо… Но, как бы вам сказать, что кровянит, то и дороже. Правда? А? — Павел, как и Афоня, начал краснеть. Он вспомнил утро и мысли свои о бегстве из Чистоозерья. Смущения его никто не заметил, и в наступившей тишине прозвучал голос опять все той же веснушчатой:
— Ты дело говори, Крутояров. Мы ждем.
— А дело такое, — успокоился Павел. — Жить надо начинать по-новому. Молодежи в деревне немало, но огонька нет… Инициативы никакой… Давайте вот обсудим такие вопросы, как культура села, ну хотя бы развитие самодеятельности… Да и об учебе надо думать, раз война помешала.
— На голодный-то желудок?
— Бросьте вы! — обиделся Павел. — Что мы одним желудком живем, что ли? Только и радости?
— Если бы одним жили, давно бы кончились.
— Без еды тоже худо, Крутояров.
— Верно. Но святое в жизни терять — это… вас тут Василий Васильевич и еще какие-нибудь людишки без соли съедят!
Павел растревожил улей. Ткнул в него палкой. Поднялся галдеж, и Павел не останавливал: пусть выкричатся.
— Хлебом сначала надо разжиться, а потом уж и самодеятельность развивать или алгебру изучать!
— Василий Васильевич нам рога пообломает!
— Что-о-о? Василий Васильевич? Обломает рога? — Афоня бросил на пол пилотку и начал ее топтать. — Да я его…
— Тише! — Павел поднял руку. — Честное слово даю, не уеду до тех пор, пока вы раньше времени умирать не перестанете. А о председателе все неверно толкуете… Афанасий в драку готов лезть, другие — боятся, как огня… Тут дело такое… Комсомольская организация имеет право контроля работы правления. Ведь у вас в Рябиновке нет своей парторганизации?
— Организации нету, а коммунисты есть! — В дверях, будто плененный коршун, стоял в мешковатой, без хлястика шинели, опершись на костыли, кузнец Егор Кудинов. Лицо исхудалое, затянутое жесткой, как проволока, бородой. На лице — одни глаза.
Поздно ночью разошлись по домам рябиновские комсомольцы.
— Ты их не вини, — говорил Егор Павлу. — Они, братец, нахлебались тут за войну так, что никакой вины не признают. Ты им крылья залечить помоги, уж больно они житухой поизмолочены.
* * *
Уборка шла к концу. Взвизгивали на складах, вздымая фонтаны зерна, самодельные зернопульты, грохотали сортировки. Тянулись на станцию и пароконные фургоны, и арбы, запряженные быками. Редко-редко пробегали американские «студебеккеры», за ними — «полуторки». Дороги были разрисованы желтыми строчками зерна: не без потерь давалась уборка. Зобастые грачи, разбросавшись по обочинам, сыто перекликались.
Рябиновский колхоз отстрадовался в районе первым, и в старом клубе собрался народ. Комсомольцы подготовили к празднику пьесу Чехова «Юбилей» и небольшой концерт, сопровождавшийся гармошкой-«хромкой», мандолиной и балалайкой.
Роль Хирина в пьесе играл Афоня Соснин, Мерчуткину — его сестра Акулина Соснина, та веснушчатая, с красивым тонким лицом.
Павел не один раз подходил к ней во время уборки, спрашивал осторожно:
— Слушай, ты — не жена капитана Соснина?
Она затихала, как маленькая зверюшка перед ястребом.
— А тебе какое дело? Хлеба, может быть, мне выделишь?
— Нет, я серьезно?
— Ну жена. Ну и что? Помочь хочешь? Один мне то же самое говорил, а потом в постель полез.
Крутояров дрожал от злости:
— Да ты… Да как ты можешь? Ведь я женатый.
— Знаем мы вас, женатиков!
И Павел отступил. «Не хочет поговорить о муже. Ну и пусть! Черт с ней.. Наверное, игру какую-нибудь затеяла. Какое мое дело?» Но тут же, как заноза, колола мысль: «Это жена капитана, и у нее какая-то беда». «Живой, агитируешь!» — выпалила в тот раз. Нет. Мы, живые, должны помнить все. Разве я забуду капитана! И другим не дам забыть».
