Петя Голубенко, бригадир плотников на доках, придумал новый и на редкость простой способ поднимать опалубку колонн. Стахановская семья Чумакова – Савеловой изменила процесс бетонирования.
Сергей Голицын, работавший каменщиком на ударной стройке, ввел новую систему кладки стен. Он делал на общегородском собрании каменщиков доклад и написал статью «Моя система кладки».
Гриша с жадным любопытством приглядывался к стахановцам. Что двигало ими? Может быть, тщеславие, корысть, жажда выдвинуться? Нет. Это был социализм в действии, социализм, вошедший в быт и сознание. Огромная сила социалистического притяжения неудержимо влекла людей на трудовые подвиги, и если были у каждого человека свои побочные, личные побуждения, элементы тщеславия, корысти, карьеризма – эти чувства перерабатывались, оттирались, вытеснялись основным характером движения, поднявшего в людях умное и творческое отношение к труду, гордость своим ремеслом, чувство собственного достоинства, радость свободного развития и благодарность своей родине.
Но в жизнь вкралась тревога. Счастье живых дел, молодость обновленного мира – и наряду с этой радостью почти физическое ощущение близости затаившегося врага. Какие-то неуловимые руки вызывали непонятные аварии, резали пожарные шланги, портили оборудование, вредили исподтишка.
«Как все сложнее и глубже, чем мы себе представляли, – думал Гриша, вспоминая беспечную радость, с какою они все, комсомольцы, ехали сюда. – „Прекрасное содружество упорства и мечты“… Да, это так. Оно есть. Но враги впились шипами в наше содружество. Кто? Кто враг? Где?»
Грише очень не хватало Морозова. Готовцев не мог удовлетворить его. Это был спокойный, слишком спокойный человек. Он не вносил в работу жара душевного, был расплывчат, нерешителен, по каждому вопросу искал директивы сверху, а если директивы не было, приходил в смятение от всякого смелого начинания.
– Ты знаешь, – говорил Гриша Круглову, – даже когда я пощипываю его в газете, он не огорчается, потому что есть директива о самокритике.
С Кругловым Гриша дружил. Круглов понимал его творческие дерзания, наталкивал его на новые мысли. Он понемногу писал свою хронику и говорил Грише:
– Если суметь показать становление новой психологии, то можно было бы предсказать появление стахановцев. Они должны бы получиться в моей хронике как естественный вывод.
– И в моих стихах, – добавлял Гриша.
В его голове зрел замысел целого цикла стихов «Книга нового человека». Но теперь ему было действительно некогда. Приближался правительственный срок. Сборка первого корабля вступила в самый ответственный период. Вчера под кораблем нашли бочку с горючим. Сегодня покосилась набок ряжевая набережная, и оказалось, что заиленное дно под нею не было расчищено. Кто-то испортил пожарную сигнализацию. Напряжение коллектива строителей дошло до предела. Кто? Кто? Газета искала, влезала во все детали, звала к бдительности. Никогда еще не приходилось Грише так горячо работать и так много думать. Он привлек в газету новых людей, которым верил, которые были смелы и внимательны. У него стала сотрудничать Тоня Васяева. Тоня писала плохо, но вносила в работу бесстрашие и пылкость, у нее был пристальный взгляд. Она хорошо умела привлекать в газету новых рабкоров. Поговорив с нею, каждый понимал, что он отвечает за стройку, за корабль, за неразоблаченного врага. «Кто? Кто?» – спрашивал себя каждый.
Гриша не успевал писать стихи.
– Какие уж тут стихи! – сказал ему как-то Готовцев. – Такое время…
Гриша и сам на минуту согласился: «Да, не до стихов. Мало сейчас стихов». «Впрочем, может, это и не нужно», – вспомнил он строку Маяковского. Но, вспомнив всю поэзию Маяковского, возмутился и против этой строки и против своей мысли. Не нужно? Стихи ненужны? Он старался охватить всю жизнь и найти в ней место стиха. Каково оно? Стоит ли вкладывать в стихи свою душу и силы?
У него росла дочь. Он много размышлял и обсуждал с Соней, как воспитать ее умной, чудесной женщиной, как создать из нее настоящего человека с большими чувствами и мыслями, чтобы она вошла в «коммунистическое далеко» созидателем этого строя.
Он следил за тем, как Тоня и Сема воспитывали своего Володю. У них тоже были жгучие мечты о будущем мальчика. Они закаляли его тело и прививали ему бесстрашие, упорство, силу воли. Сема вдохновлял его рассказами о героических людях и подвигах; казалось, он больше всего хочет, чтобы мальчик выбрал какую-нибудь самую опасную профессию: стратонавта, исследователя действующих вулканов.
Гриша хотел, чтобы его дочь любила стихи. Может быть, она будет той первой женщиной, которая войдет в литературу как равная великим, и голос ее, чуждый ахматовской любовной истоме, зазвучит как голос большого поэта своей эпохи? Женщины еще не поднимались до самых высот литературы. Но с развитием социалистического общества женщина будет подниматься все выше во всех областях, ибо не только ее быт, но и ее психология очистится от плесени рабства, от рабского бессилия и робости. И тогда таланты не будут глохнуть в обреченности женской судьбы.
Дочь должна быть такой женщиной.
Но на чем воспитать ее? Где книги, открывающие глаза на жизнь во всей ее сложности, на жизнь, которая сегодня иная, чем вчера, а завтра будет еще иной, лучшей! Где эти стихи? Их мало. А они так нужны!
Разве слащавые романы Чарской не создали поколение дур? Разве Вертеры и Чайльд Гарольды не расплодились по свету? Какие-нибудь унылые строчки: «Вы, баловни судьбы, слепые дети счастья» – с детства западали в душу, воспитывая представления. Озорная песенка «Шел я верхом, шел я низом, у милашки дом с карнизом» отдавалась в уме подростка целой программой отношений к женщине, к жизни. Гриша помнил, как зажгли его воображение слова песни «Не ходил с кистенем…» И разве сейчас Корчагин-Островский не вошел в нашу среду как товарищ, при котором стыдно поступать мелочно и трусливо, стыдно не отдавать свои силы без остатка борьбе за коммунизм!
Да, вот что надо делать! Вот это и есть – инженер человеческих душ. Какое точное определение! Но для того, чтобы стать таким инженером-человекотворцем, как много надо!
«А я еще никакой писатель, – думал Гриша. – Я не создал ничего значительного. Ну что же! Будущее за мною. Надо сперва самому стать значительным, чтобы было что сказать. А для этого – глубже, глубже в жизнь. Строителем, газетчиком, оратором, чекистом – глубже в жизнь. Меня интересует все, я залезаю везде, я хочу видеть все – и действовать. Не только наблюдать, но действовать. В действии рождается новый человек, в борьбе, в дерзании».
Он потерял робость. Он много писал – и статей, и заметок, и стихов. Он не боялся черновой работы, лозунга, рифмованной шутки, подписи под рисунком. Однажды он напечатал рисунок с подписью:
Вглядись, товарищ, зорким взглядом:
Не действует ли враг с тобою рядом?
Он сочинил подпись в одну минуту и немного стыдился печатать ее. На следующий вечер к нему на дом пришел инженер Костько. Костько был бледен, возбужден, расстроен. Он ткнул пальцем в Гришину подпись:
– Я страшно колебался, а сегодня подумал, что нельзя… У меня страшное, ужасное сомнение… Если бы я имел факты… Но я все-таки поделюсь с вами… У меня кошмарное подозрение… Видите ли, инженер Путин…
Гриша не спал всю ночь от счастья. Что, стихи не нужны? В такое время не до стихов?.. Нет, в такой напряженный момент опускаются руки лишь у тех, кто жмется в сторонке, пропуская мимо бурлящую жизнь! А у того, кто смело бросается в гущу событий, у того все острее мысль, все полнее чувство, все настоятельнее потребность писать. В эти дни Гриша начал свою «Книгу нового человека».
Снова настала весна. Бодрящий ветер носился над котловиной, где вырос город – ее город. Клара Каплан ощущала весну всем сердцем, всем телом, всеми порами кожи. Как хорошо жить! Как неутомимы тело и мозг!
Она была очень занята. Работы архитектора было совсем недостаточно для ее энергии. Она работала еще и в горсовете. К ней пришел Тарас Ильич. Длинный, худой, веселый, он сказал ей:
– Барышня, дорогая… Я ведь когда-то хороший садовник был. Возьмите меня к цветам поближе.
Они вместе создавали оранжерею. Клара не побоялась послать Тараса Ильича с большой суммой денег в командировку за семенами и рассадой. В свободные минуты она помогала ему ходить за цветами. В парном тепле стеклянных галерей они беседовали неторопливо и рассудительно.
– Ведь это какой круг жизни, – говорил Тарас Ильич, – с этого начал, и вот вернулся к начальной точке.
– Да разве это то же самое? – отвечала Клара. – Теперь вы в своей стране: и город ваш и цветы ваши, свои.
Он срезал ей самые лучшие, самые душистые цветы.
Горком партии прикрепил ее к стапельной площадке. Здесь она проводила добрую половину суток. Вся партийная организация, все старые комсомольцы так или иначе участвовали в сборке первого корабля. Начальником площадки был Гранатов. На всех участках были расставлены самые надежные, самые проверенные люди. Сема Альтшулер ведал спецчастью и хранил чертежи. Андрей Круглов, выдержав крупные споры с Готовцевым, вернулся на производство и монтировал электрооборудование. В комсомольском комитете его заменяла Тоня, которая успевала работать в комсомоле, сотрудничать в газете и руководить больницей. Тоня тоже постоянно бывала на стапельной. Мастером сборки был Иван Гаврилович Тимофеев; его жена, все еще сохранявшая кличку Гроза Морей, ведала столовой для ударников. Ударниками были все.
