Недоволен империей был даже Сергей Иванович Кошкин. Он давно уже перестал пить коньяк за дороговизной и пил самогон, который гнала ему любовница-Машуха в кухне за печкой. Никто ничего не строил, леса из лесов вывозить было не на чем. Сергей Иванович приходил к Ивану Ивановичу, отводил душу, рассуждал:
– Иван, средний, с образованием, устроился земгусаром во всероссийский союз городов, я его туда продал за лес. Так. А Василия, старшего, – я ему все дело хотел оставить, – пристроить я не успел, не успел купить ему места, – сам полез в вольноопределяющиеся, офицерских погон ему захотелось, – убили. Так… Я пять ночей подряд навзрыд ревел, я ему дело хотел оставить, старший по хозяйству, – я ведь тоже человек. Теперь посмотрите кругом, чем пахнет? – покойниками в самогоне. Так. В лавку сегодня посылал, – нет ни табака, ни спичек. Так. Соль и хлеб друг от друга прячут… Не дорогонько ли это выходит из-за царской любви к союзникам и из-за сербских братушек?! Ты, Иван Иваныч, придешь ко мне, мы только-только за обед собрались, щи с наваром, – не то, что Машка, – Анна Потаповна в один голос с ней тебе скажут, – «уж не обессудьте, мол, только-только из-за стола, запах еще не прошел, всё поели!..» – Я, конечно, жмот, был им, есть и буду… Был в Москве, верные люди сказывали: рабочие собираются делать революцию, сковырнуть царя. Сашка-императрица с Распутиным хотят с немцами мириться. Милюков хочет ответственного министерства. Надо полагать, что-нибудь да будет. Надо полагать, – революция. Ведь это же – конец свету. И – скажу тебе прямо, Иван Иванович, – надо спасаться, – случись революция – не к кадетам побегу, как раньше, а к есерам. Так и знай. И тебе советую. Кого я больше черта и немца боюсь – это большевиков… Ах, сукин сын, прости Господи, – это я-то царя-то, – чего, прости Господи, суккин сын наделал!., ведь умом раскинуть: быть революции!., ведь если прямо сказать: свету конец!..
В сложнейшем положении оказался – и тем не менее являл примеры оптимизма – Карл Готфридович Шмуцокс. Сын Леопольд вместе с матерью обучался в Германии и был мобилизован в германскую армию. Герр Шмуцокс находился в Камынске, когда началась война, – и моментально тогда, быстрее чем Бабенин собрался его арестовать, как врага отечества, – моментально уехав в Санкт-Петербург, отрекся Шмуцокс от германского отечества, исходатайствовал себе русское подданство и вернулся в Камынск с военными заказами, – и вернулся не из Санкт-Петербурга, а из Петрограда, не герром Шмуцоксом, а – господином Быковым. Быков объявил себя националистом, заняв без малого коровкинское место в Камынском отделении михайло-архангельцев, вступив в теснейшую дружбу с подполковником Цветковым. Быков переоборудовал фабрику, работал на оборону, кровью страдал от неудач российского воинства, возносил истинно русскую душу Распутина…
Распутина убили в декабре 1916-го года. Газеты в те дни утверждали, что союзники шлют новые запасы вооружения и новою весною немцы будут биты. Мужское камынское население переоделось в военную форму. Отпускные и раненые офицеры, истерически веселые, ходили с вечеринки на вечеринку в солдатских лазаретах у сестер милосердия, богатых ректификованным спиртом и цыганским пением. Водку в трактире Козлова продавали чайниками. Газеты о смерти Распутина сообщили глухо, называя Распутина «некоим лицом» и пряча его за букву «Р». Исходил декабрь, дни были коротки, в серых морозах. Камынск жил в глухих слухах и в неизвестности, в шепотах. Оконца по вечерам светили тускло из-за отсутствия керосина, но не потухали глубоко за полночь. Почти поговоркою стало милюковское, – «что это, глупость или измена?» – и даже офицеры встречали друг друга не – «здравия желаю» – но – «что это, глупость или измена?!» – остря таким образом. Рождество ж, святки, новый год проводили до исступления весело – или старались проводить весело до исступления, – в отчаянном медицинском спирте, в браге, на маскарадах и на балах: не было человека, который не ощущал бы, что за темнотою ночей, за снегами пространств – лежат – от Балтийского моря до Черного – от Черного до Каспийского – окопы, истекающие кровью. Новый год встречали в Дворянском клубе. Законодателем в Дворянском клубе был – молодое поколение – доброволец, дважды георгиевский офицер с золотым оружием, многажды раненный герой и победитель женских сердец, остряк и кутила – кавалерийский ротмистр Ипполит Афиногенович Разбойщин. Новый год встречали по подписному листу – не на деньги, а на продукты натурою. Больница, лазареты, ветеринарная амбулатория, аптека и полиция обязаны были натуральным спиртом. Сергей Иванович Кошкин вызвался доставить домашнюю «бархатную» брагу. Офицеры во главе с Разбойщиным пили и танцевали. Отцы города пили, ужинали и играли в карты. Иван Иванович Криворотов в партии за преферансом играл с князем Верейским, с Павлом Павловичем Аксаковым и с Николаем Евграфовичем Бабениным. Сергей Иванович Кошкин опился брагою собственного своего изготовления, скандалил, плакал и предрекал гибель всему.
Ночью, прощаясь на перекрестке с коллегами-офицерами, Ипполит Разбойщин сказал:
– Сегодня я здесь, завтра я на фронте, убит!.. Мне сам черт нипочем, предположим, я заразился сифилисом, – так черт ли мне в сифилисе, если меня завтра убьют… а если я жив останусь, – если я жив останусь, так с радости мне и сифилис не страшен!..
Ночью, прощаясь с Павлом Павловичем Аксаковым на перекрестке, Иван Иванович спросил торжественно:
– Что это, глупость или предательство?
– Не знаю, – ответил Павел Павлович.
И в полночь с 9-го января на 10-е, в годовщину расстрела петербургских рабочих, после святочных праздников – постучали на кухне доктора Ивана Ивановича. Отпер Иван Иванович не сразу, прислушался к тишине, недоумевал, – кто бы мог пробраться к нему через забор? – На пороге стоял сын Андрей, в солдатской шинели, заросший бородою до неузнаваемости, никак не жданный.
– Ты?
– Я.
– Откудова?
– С фронта.
– Почему в солдатской шинели?
– Удобнее.
– Ты… ты… ну, как тебе сказать, – ты легальный или не легальный?..
– Нелегальный.
– Почему ж тогда с фронта?.. – Иван Иванович развел руками, далеко от себя отодвинул свечу, вздохнул со свистом, произнес: – Дожили!.. – Чего же стоишь, входи… Матери сообщить или подождать?..
– Подожди. Может быть, можно баню в саду затопить? и может быть, ты найдешь какие-нибудь мои старые штаны и белье?.. – вши меня заели.
Баню затапливал Иван Иванович, со страхом, прислушиваясь к тишине. Воду наносил Андрей. Дрова из сарая нес Иван Иванович на цыпочках, озираясь по сторонам. По сторонам пребывала не очень морозная ночь, не очень темная, но и не очень светлая. Иван Иванович сидел на корточках у печки, когда Андрей мылся.
– Ну, рассказывай. Где ж ты был? что ты?., почему ни строчки?., впрочем, ну, одним словом, как тебе сказать? – понимаю… – сказал Иван Иванович.
– А ты как? – спросил Андрей.
– Я? – плохо. Ты слыхал, как сказал Милюков, – «что это, глупость или измена?..»
– Слыхал. И больше тебе скажу. Сегодня в Петрограде и в Москве, и много еще кое-где, в Баку, в Нижнем – рабочие вышли на улицы с революционными песнями и красными флагами…
– Да нуу?! – Ты откудова знаешь? Это – как, глупость или измена?
– Не глупость и не измена, а здравый смысл. Откуда я знаю? – прочтешь завтра в газетах.
Иван Иванович сокрушенно подкинул полено в печку, покачал головой, вздохнул со свистом.
– Ты… ты, что же, с рабочими?..
– Да.
– Да они ж… необразованная гольтепа!..
– Неверно.
– И ты, что же, все прячешься от войны? – что ты на фронте делал, как тебя туда занесло из Петрограда?., ты университет совсем забросил?
– От войны я не прячусь, – как видишь, на фронте был… Там миллионов пять российского населения в окопах сидит на морозе, вшами согреваются, – к ним в гости ездил. От войны я не прячусь, но – воюю с войною, для этого и на фронт ездил. Университет я в другое время кончу.
– Как не прячешься? – а почему домой среди ночи через забор пришел? – и завтра, небось, у матери в комнате сидеть думаешь, так, чтобы тебя даже Настя не видела?..
– Нет, не думаю. Завтра я дальше уеду…
– Ну-ну, так я тебя и отпустил!.. – упрячем как-нибудь, можно в деревню незаметно отправить, подкормись, отдохни!..
– Должен.
– Это куда-же?
– В Петроград.
– Зачем?
– А я ж тебе говорил, что в Петрограде сегодня на Выборгской стороне и у Нарвской заставы заводы не работали… Я, вот, попью сейчас чаю с тобою, с мамой, с Настей, – и дальше. Зайду тут в один домок – и в Петроград!.. Если к тебе тут Бабенин или Цветков прикатят, – скажи, что меня не видел, не было меня и неизвестно, где я обретаюсь.
На рассвете Андрей ушел дальше. Отец проводил сына до калитки, хотел пойти вместе с ним по городу, – сын не пустил. Отец обнял сына, положил голову к нему на грудь, заплакал, сказал:
