- Да ну, откуда?
- Пошли к Вишняковскому, спросим.
На окраине Просулова большой кирпичный дом с длинной пристройкой-сараем. Двор аккуратно выметен. У коновязи с корытом сытые лошади хвостами отмахиваются от слепней. Хр-рум, хр-рум - налегают на свежее сено. От распахнувшейся двери спешит навстречу Вишняковский.
- Здравствуй, Валерий Осипович. Хорошо у тебя тут. - Я пожал ему руку.
- Приглашай в дом, что ли, - подтолкнул его Рыбаков.
Комнатушка была маленькая, пахло свежим хлебом.
- У меня есть квасок, товарищ подполковник, - робко предложил Вишняковский.
- Тащи, о чем речь.
Рыбаков выпил, поставил стакан, крякнул:
- Ну и напиток, царский!
- Сушим остатки хлеба, вот и…
- Остатки, говоришь? А почему наш солдат в строевых ротах как Иисус в пустыне? - спросил Рыбаков.
- Все, что положено по рациону, до грамма…
- А на каких харчах пухнет твоя хозяйственная рота? - наступал Рыбаков.
Вишняковский открыл планшетку, закрыл ее и отбросил назад. Заморгав, выпалил одним духом:
- Обмен, честное слово!
- А может, обман? - Я подошел вплотную к хозяйственнику.
- Никак нет! Операция… - Слово вырвалось неожиданно.
- Операция? Какая такая операция? Выкладывай как на духу.
- Дохлые кони кормят. Виноват… Мыло то есть, кони…
- Мыловарня? - догадался Рыбаков.
- Ну-ка, ну-ка?
- На переправе дохлых лошадей, битюгов… Сюда - и на мыло. Мыло - в Цебриково, на восток, сто километров, в обмен на мясо, сало, картошку…
- Масштаб?
- Крохотный.
- Что требуется?
- Разрешения ваши, товарищ подполковник, товарищ майор.
- Так получай мандат, можем самый большой! По четырнадцать часов в сутки солдаты пузом землю гладят, на пять верст вокруг изрыли ее. Соки выжимаем… Нюх у тебя, бедовая голова, есть? Чем пахнет?
- Наступлением.
- В точку! Так подкорми, христом-богом прошу! Весь передний край Степной армии твой и переправа твоя. Подбирай дохлых битюгов, тащи в мыловарню!
22
Комбат Чернов встречает меня и замполита вежливо, официально. Не распахивает своей замкнутости, даже когда мы с Рыбаковым откровенно радуемся слаженному маршу курсантской роты «на встречный бой».
Короткий привал, и батальонная труба уже зовет на строевой плац с препятствиями. Чернов с секундомером стоит на возвышенности - плотный, с фуражкой, слегка надвинутой на прямой лоб, - и негромким голосом отдает самые неожиданные команды. Воспринимаются они будущими младшими командирами с готовностью: ползут по-пластунски, в полном боевом берут с ходу бум, перепрыгивают через заборы, выкладываются до последнего, будто и не знают усталости.
Прощаясь с Черновым, говорю ему:
- Спасибо, капитан.
- У меня просьба, товарищ подполковник: после выпуска сержантов откомандируйте меня в боевую часть.
- За этим дело не станет - не за горами дни, когда весь полк станет боевой частью!
Вечерело, было душно. Мы наискосок пересекли площадь. Навстречу женщина с полными ведрами. С доброй улыбкой провожает нас.
- К счастью, командир!
- А ты какого счастья хочешь, Леонид?
- Сию минуту - самого маленького: искупаться в ставке.
- Ого, давать чуть ли не пятиверстный круг!…
- Что ты, можно напрямик переулком, там мостик наладили.
- Тогда айда!
Идем, хатенки сжимают нас с двух сторон, ветки хлещут по лицам. На самой окраине Рыбаков придержал дончака.
- Слышишь, поют? - Показал на хатенку с закрытыми ставнями.
Рвется наружу песня «Ой ты, Галю, Галю молодая, пидманулы Галю, забралы з собою…».
- Ведет никак Шалагинов? - Я спешился.
- Куда ты? Постой, потом выясним!
- Ну, знаешь! - Я перемахнул через забор, поднялся на крылечко, тихо налег на входную дверь.
В небольшой комнате с нависшим потолком за столиком, крытым клеенкой, при желтом свете свечи сидят Шалагинов и Краснов. На почетном месте, под иконами, начальник штаба полка Сапрыгин. Закрыв глаза, он густо басит.
- Товарищи офицеры! - вскочил Краснов.
Песня оборвалась. Головы, как по команде, повернулись к нам. Первым пришел в себя Сапрыгин:
- Милости просим, Константин Николаевич, и тебя, Леонид Сергеевич.
На столе бутылки с мутноватой влагой, закуска - не объешься: репчатый лук, редис, сухари. Я взял бутылку, плеснул самогон на стол, поднес свечу - вспыхнуло синее пламя.
- Крепак!
- Точно, с налета берет! - Встряхнув укороченным чубом, из-за стола вылез Шалапшов.
- А как похмеляться, комбат?
- Рассольчик, как рукой…
- Что же вы нас с замполитом обошли?
- Да вот поминаем нашего друга Петра Петуханова… Сороковой поминальный сегодня…
- Капитан Шалагинов, сядьте! - крикнул Сапрыгин!
- Нет, я скажу… Вам, товарищ подполковник, подавай шагистику да дыры в черных мишенях…
- Приказываю всем разойтись! - с неожиданной твердостью сказал Рыбаков.
- Начштаба и комбату Краснову остаться! - приказал я, Только захлопнулась за Шалагиновым дверь, я повернулся к Краснову:
- Где самогонный аппарат?
Он подавленно молчал.
- Я сейчас по тревоге вызову роту и прикажу обыскать винный завод. Где самогонный аппарат? Ведите!…
Краснов молча повернулся к выходу и как-то не по-военному засеменил вперед нас…
* * *
…Мы шли в три коня - Рыбаков, Сапрыгин и я. Небо затянуло тучами, посыпал мелкий дождик. Молчали до самого лагеря.
Сапрыгин, прощаясь, сказал:
- Ну и лихо вы взяли в оборот Краснова, Константин Николаевич, в один момент раскололся!
Я молчу.
- Чего дурачком прикидываешься? Ты-то про все знал, - оборвал его Рыбаков. - Неужели так-таки ничего не понял.
- Понять-то понял, но не все принять могу.
- Довольно, начштаба, - потребовал я. - За организацию пьянки…
- Какой же пьянки?… Подумаешь, собрались трое друзей…
- За организацию пьянки, за допущение производства самогона - вы же знали, знали об этом! - я отстраняю вас от должности начальника штаба полка!
- Это мы еще посмотрим!…
- Нечего смотреть, Сапрыгин. На вашей совести кровь Петуханова, - отчеканивая каждое слово, сказал Рыбаков.
Сапрыгин пришпорил коня и скрылся в темноте.
Старший лейтенант Краснов сдал батальон и приказом командующего был назначен командиром штрафной роты, куда и отбыл без промедления.
23
Их - одна тысяча, живых, молодых, радующихся и порою грустящих, устающих донельзя, с сильными телами, здоровыми желудками, жадными озорными глазами. Они втянулись в ритм полевой жизни, загорелые и поджарые, шагают по стерне, выбивая тучу пыли. И думка у всех одна - скорее к финалу.
Их надо выстроить на полковом плацу, показать самому командарму: вот они, тысяча сержантов. Вчера они еще были солдатами. Трудно им было, ох как трудно! Но они не жаловались - понимали. Торопились. Сам видел, как делали зарубки - еще день учебы прочь!
Ах, как мне хочется отправить их на фронт - одетых по форме! В полковом складе есть для них все. Только вот обувка - обмотки с ботинками. Где же мне взять тысячу пар хотя бы кирзовых сапог? Из Вишняковского больше ничего не вытрясешь. Слава богу, в котлах приварок.
Роненсон?
Вишняковский шепнул мне:
- У товарища Роненсона есть в заначке настоящие курсантские сапоги, еще довоенные.
Как бы его разоружить? Попытка не пытка, уха не откусят - поехал на поклон.
- Крымская твоя душа, за счастьем приехал? - встречает меня Роненсон.
- Знаете, о чем я думаю, товарищ полковник? - Горячо пожимаю ему руку.
- В той артели, откуда ты, нет шикарных сапог?
- Да вы же провидец!
- Что ты с меня хочешь? Я уже волнуюсь.
- Всего тысячу пар яловичных.
Роненсон ухватился обеими руками за рыжую голову и оглашенно закричал:
- Ты, Тимаков, думаешь, что я из Ленинграда еще до войны перекачал к себе фабрику «Скороход»? У него тысяча мальчиков, и каждый хочет быть красивым, а с Роненсона - три шкуры! Как в Одессе, да? Так вот, будут твои мальчики фигилять в новых сапожках, И не потому, что ты такой красивый.
- Так почему же?
- Потому что знаю: сейчас ты сядешь на свой драндулет и, как челночное веретено, туда-сюда, пока не вытряхнешь из меня душу…
- Не представляете, как обрадуются выпускники. Спасибо!
- Присылай своего помпохоза с девичьими щечками…
* * *
Рыжее, с кустами засеребрившейся полыни поле, а вокруг деревья - тополя, акации, запыленные до самых макушек. Десять дышащих и одинаково зеленых, как клеверные делянки перед косовицей, колонн, щедро залитых лучами сытого августовского солнца, застыли в ожидании. От надраенных до ослепляющего блеска медных труб отскакивали лучи, словно выстрелы.
