Они, эти нотки, стали проявляться с тех недобрых пор, как в дом зачастил Мухалатов. И еще больше, когда он, Стрельцов, дал понять Мухалатову, что его посещения маложелательны. Римма это приняла как наитягчайшую обиду для себя лично. Не Мухалатов к ней — она стала ходить к Мухалатову!
И в тот вечер, после которого она домой не вернулась, Римма, конечно, тоже пошла к нему. Не имеет значения, куда именно. И не опросишь Мухалатова, что произошло между ними в тот вечер. Впрочем…
Может быть, стиснув зубы, попустившись отцовской гордостью, все же набраться решимости и спросить? Спросить… Но это же все равно что через замочную скважину подглядывать в комнату своей дочери! Нет, нет, на это он ни в коем случае не способен! Пусть Римма поступает так, как находит нужным сама. В ее нравственную чистоту он верит!
И еще пробежала одна электричка. Да все равно…
Прилетел ли ночью Иван Иваныч? Любопытно, зачем так, с ходу, вызывают и его в госкомитет? Лапик вчера по телефону говорила взволнованно и сердито, но из слов ее можно было понять только одно: предстоит тяжелый разговор у Жмуровой. И все. В чем дело? Что случилось?
Черт, как сильно болит левая рука! И ноги — глиняные…
С узенькой боковой тропинки Стрельцов вышел на открытую поляну. Его «коллега», коза, уже ходила по кругу на веревке, пощипывая траву. Здесь было как-то по-особенному солнечно и весело. День обещал быть очень жарким, но сейчас, в эту рань, повсюду, на траве, на разлапистых кустах шиповника, еще мерцала тихими огоньками роса.
Стрельцов сунул руку в карман. Он по утрам всегда брал для козы кусочек сахару. Вчера почему-то его любимицы на месте не оказалось, и сахар так и пролежал в кармане. Очень кстати.
— Ну что, коза, как поживаем? Не собираешься подавать заявление: в другое бы место колышек вбить?
Коза потрясла коротким хвостиком, приподняла голову. Уставилась на Стрельцова выпуклыми глазами с продолговатыми черными зрачками, но не подошла.
— Что же ты? — спросил Стрельцов. — Обиделась за вчерашнее? Ну, знаешь, вчера не я опоздал — ты опоздала. Получай свое, законное.
Приблизился к ней. Ласково потрепал по белой, чистенькой морде, почесал между рогами. И подал на ладони угощение. Коза не торопилась взять сахар, тыкалась носом, и черные, в мелких пупырышках ноздри шевелились у нее беспокойно. Наконец все-таки осторожно, зубами, ухватила лакомство. Сахар хрустнул и тут же вывалился изо рта козы на землю.
— Ну, дело твое, как хочешь! — сердито сказал Стрельцов. — А я совсем не уверен, что вечером буду тебя угощать зефиром.
Коза стояла, трясла своим коротким хвостиком. Потом потянулась к упавшим на землю сахарным крошкам. Обнюхала их, опять не взяла и, приподняв голову, оскалила крупные желтые зубы. Тихонько проблеяла. Стрельцов пожал плечами.
— Ты хочешь, коза, чтобы я тебя понял. А ты меня понимаешь? Меня сейчас понять еще труднее, чем тебя.
Коза копытила землю в том месте, где лежали кусочки сахара.
Потом Стрельцов бездумно сидел в вагоне электрички на залосненной скамье. Вагон пошатывало на быстром ходу. Убегали назад телеграфные столбы, тонкие березки и клены, изгибающиеся на ветру. Проплывали одна за другой платформы. Мелькали огороды, картофельные поля, дачные домики. Поодаль стремились к небу широкоплечие осанистые мачты высоковольтных электропередач. Обгоняя поезд, пылило по замощенной булыжником дороге несколько легковых автомашин.
Привычное все, очень привычное взгляду. Так и всегда, каждый день. Но ведь сегодня все иное… Ах, Римма, Римма!
Евгения Михайловна встретила Стрельцова докладом: Иван Иваныч прилетел благополучно, здоров и через водителя машины передал, что должен хоть раз в жизни основательно выспаться, а потому он приедет прямо в госкомитет.
— Еще Иван Иваныч просил сказать вам, — прибавила Евгения Михайловна, — что, если на заводе пожар, он может приехать и раньше.
— Следовательно?
— Я думаю, что «пожара» у нас нет никакого!
Не только по неписаным своим секретарским обязанностям и по женской своей доброте, но и по особой дружеской симпатии, которую она всегда питала к Стрельцову, Евгения Михайловна произнесла эти слова с такой степенью убежденности, что их можно бы легко и переиначить: «Когда на заводе остаетесь вместо Ивана Иваныча вы — и не может быть никакого «пожара»!
— Спасибо, Евгения Михайловна!
— Ну, а дома у вас как? — спросила она в сторону, искусственным равнодушием пытаясь прикрыть свою встревоженность. Она в любой обычный день задавала такой вопрос, но в любой обычный день это было лишь простой вежливостью.
Стрельцов знал это. И всегда отшучивался.
— Да ничего… — устало сказал он на этот раз. — Благодарю вас, Евгения Михайловна!
Вошел в кабинет. Уронил тяжелую голову на ладони. Сквозь неплотно прикрытую дверь он слышал жужжание наборного диска на телефонном аппарате, слышал, как Евгения Михайловна осторожно, вполголоса спрашивала:
— Алло! Это справочная о несчастных случаях? Скажите, пожалуйста…
«Добрый, добрый человек! Что хорошее сделать бы для нее?»
Стрельцов потер виски. Голова была набита ватой. Это результат двух бессонных ночей. А что впереди?
Но работа — лучшее лекарство от всех болезней, лучшее средство от любых напастей. Стрельцов часа два ходил по цехам, разговаривал с рабочими, с мастерами, инженерами, давал советы, указания. Хитря, обошел далеко стороной помещение лаборатории Мухалатова. В кабинет к себе он вернулся немного посвежевший. Но усталость в ногах у него прибавилась и, пожалуй, сильнее поднывала левая рука.
В приемной накопилась небольшая очередь, «свои», с деловыми бумагами. Стрельцов почти все бумаги подписал не читая. Только спрашивал иногда: «Не подведете?» Сегодня он негож был вести никакие споры.
Последним в очереди оказался главбух Андрей Семеныч. Он принес проект приказа. Параграфом первым отменялся приказ номер такой-то, согласно которому кассир Л. Пахомова, как растратчица, снималась с работы, назначалась В. Демьяненко, а главному бухгалтеру вменялось в обязанность подготовить материал для передачи следственным органам. Вторым параграфом Л. Пахомова объявлялась находящейся на больничном листке вследствие полученной бытовой травмы, а на В. Демьяненко возлагалось временное исполнение обязанностей кассира.
Эту бумагу Стрельцов прочитал с большим вниманием. Долго держал перо в руке, не ставя подписи. Глухота конторского помещения давила виски.
— Вот ведь как нехорошо получилось, Андрей Семеныч, — наконец сказал он. Перечеркнул слово «бытовой травмы», написал «производственной травмы» и положил авторучку на стол.
— Да, — сказал Андрей Семеныч, — только ведь признает ли профсоюз?
— Докажем! Но я не только об этом.
— А-а! Конечно, очень нехорошо получилось, — подтвердил главный бухгалтер. — А вообще могло бы и хуже быть. Не дай бог, насмерть бы угодила Пахомова под машину! Тут бы совсем другой суд. По другому поводу. Учитывая, что вины у Пахомовой вовсе и не было. Вернее, совсем не ее вина.
— Ужасно! — сказал Стрельцов. — И тогда почему нет еще одного параграфа в приказе?
Андрей Семеныч помял подбородок, пробежался пальцами по застежкам легкой летней рубашки.
— Насчет привлечения к ответственности? — нетвердо спросил он. — Думал я… Ну что же, если находите нужным… Тогда уж меня. Чего же, по молодости, портить биографию Саше Мариничу? Большого опыта у него еще нет. А этакое дело проверить я сам был обязан. И проверил бы, коли пришлось бы посылать его прокурору. А тут, на этом этапе…
Он развел руками. И опять стал тискать, щипать подбородок.
— Ну, а строго по правилам, по закону? Без самопожертвовании? — сказал Стрельцов. — Тогда как?
Главный бухгалтер стоял потупясь, крутил пуговицы на рубашке.
— Так ведь как… Очень тонкое это дело, Василий Алексеевич! Если совсем уж формально: халатность Маринича. Преступная халатность, которая привела к таким-то последствиям. Какое же это объяснение, Василий Алексеевич, что три раза считал человек, в глазах у него там, что ли, рябило и прочее… Детское это объяснение, если для прокуратуры!
— Очень сурово могут наказать Маринича?
— Шофера, который Пахомову сбил, он ведь тоже никак не по злому умыслу, но все равно — будут судить. А вина их обоих с Мариничем, по сути, одинакова. Когда действовать по закону…
— Законы всегда справедливы.
— Это так… Да вот не всегда по жизни их применяют, и жизнь не всегда ложится точно по закону. Саша- то Маринич в эту самую Лику Пахомову вот как влюблен! За нее и везде хлопотал, и растрату ее покрывал. В больницу теперь то и дело бегает, звонит по телефону. А может и под суд пойти. Мы тут Уголовный кодекс листали. Не прямо гласит статья сто четырнадцатая, а все же гласит: «Неосторожные тяжкие или менее тяжкие телесные повреждения». Шофера как раз по ней привлекают. А кто, как не Маринич, довел Пахомову до такого состояния, что под машину попала она? Могут ведь подвести всякую логику.
