Вчера пришли вести из колхоза Горького: вместо восьми тонн в день каждая молотилка намолачивает одиннадцать. А до срока обмолота ржи осталось семь дней.
Одна за другой мелькают в голове у Петьки мысли: «Машину прямо бы на поле. Ночью работать, в две смены. Трактор бы достать».
Этот день был горячим. И ссыпщик вечером в тетрадь записал: принято от молодежной группы двенадцать тонн.
Преодолевая усталость, Петька побыл на улице, а чуть забрезжила заря, снова на гумне.
В ночь на Алызово отправлялись подводы с хлебом.
Вычеркнули
К Осипу несколько раз приходил групповод и звал на работу, но он ссылался на старость и грыжу. За все лето никто из его семьи на работу не выходил. Тогда групповод пожаловался Сотину. Тот, встретив Осипа на улице, остановил его:
— Ты что на работу не выходишь?
— Не могу, Ефим Яковлич, грыжа.
— Дети почему дома сидят?
Осип досадливо усмехнулся:
— Нынче разь с детьми сговоришь? Они сами себе хозяева.
Сотин тихо проговорил:
— За хлебом больше не приходи в колхоз.
— А куда же?
Ничего не ответил Сотин и зашагал.
Недели через две снова пришлось Сотину встретиться с Осипом. Только не Сотин остановил Осипа, а уж тот его. Под мышкой у Осипа — большой мешок.
— На два слова, Ефим Яковлич.
Волнуясь, Осип начал рассказывать, что он только сейчас был на мельнице, колхозникам отпускают муку нового помола, и когда дошла очередь до него, Осипа, то мельник отказал в выдаче муки и пустой мешок выбросил вслед.
— Что же это за колхоз такой? — всплеснул руками Осип. — Всем выдают, а моя семья в поле обсевок. Где же бедняцкая правда? «Тебя, слышь, в списке нет». Да я с самой революции во всех списках, по которым выдают, числюсь. Кто меня посмел вычеркнуть?
— Мы вычеркнули, — ответил Сотин, продолжая идти. — Ты лодырь, и вся твоя семья — лодыри. А грыжа у тебя церковная. На клиросе ты пел и напел себе грыжу.
Ругая на чем свет стоит колхозные порядки, Осип зашагал в правление. Там застал он Бурдина и групповода третьей бригады. Злобно сверкнув на него глазами, Осип хотел что-то сказать, но тот, усмехаясь, крикнул Бурдину:
— Сергей Петрович, гляди-ка, кто пришел… Сроду в правление не ходил, а тут…
— Ты молчи! — прикрикнул на него Осип. — Я совсем не к тебе, а к товарищу рабочему из Москвы. Справедливость ищу.
— По каким делам ищешь справедливость? — спросил Бурдин.
— Как колхознику почему мне хлеба не дают?
— Кто тебе хлеба не дает? — посмотрел Бурдин на Осипа.
Тот бросил картуз на лавку, ногой притопнул.
— Народ такой пошел. Сплошь грамотеи. Кому хотят, тому дают. Любимчикам по пяти пудов отсыпают, а невзлюбят — с пустым мешком гонят.
— Несправедливо, — согласился Бурдин. — Ты из какой бригады?
— В третьем обществе живу.
— В какой группе работаешь?
— Кто ее знает.
— То есть как кто знает?
— Я по болезни.
— Инвалид?
— Ну да, анвалид. Только, видать, анвалидам в колхозе придется с голоду сдыхать.
— Сколько у тебя членов семьи?
Наперед, зная, что Бурдин обязательно спросит, почему семья не работала, он начал говорить то же, что всегда говорил всем, кто спрашивал об этом.
— Нет у меня воли над детьми. Разбалованы они теперь. Советска власть разбаловала. Допрежь рука родительска чувствовалась, побить можно было, а теперь не тронь.
— Чем вы инвалид?
— Левая пятка болит, — вставил групповод.
На это Осип ответил ему таким скверным ругательством, что Бурдин кулаком по столу, стукнул. Потом твердо заявил:
— Для лентяев у нас пока хлеб не намолочен. Поищи в другом месте.
— Где?
За председателя Осипу посоветовал групповод:
— Далеко ходить нечего — у Стигнея. Я слышал, как он тебе говорил: «При социализме никто работать не должен. Нажал кнопку, и жареная курица в рот влетит».
— Что же, с голоду сдыхать? Я на это не согласен. Как ты рабочий и как я бедняк, в разум должны взять — за кого власть стоит. А стоит она с Октября за бедняков.
— Это мы знаем. И тебя из колхоза исключим.
— Я к Калинину.
— Тоже прогонит.
— В центре к нам сочувственно относятся.
Групповод и здесь ввернул слово:
— В центре для лодырей столовку открыли… Кормят кашей гречневой с чухонским маслом.
Осип хотел что-то сказать, но замялся и вдруг закричал:
— А про колокола я не забуду, и не дадут вам храм божий осквернить, хлеб туда ссыпать.
— Насчет бога не заботься. Он у нас хлеб охранять возьмется.
Пегая примета
Зимой в самую метелицу Яшку выгнал отец из дому. Выгнал за то, что сын тянул всю семью в колхоз, а когда из этого ничего не получилось, вступил один. Во время дележки имущества Федор ничего не дал сыну. На членов комиссии, которые пришли делить их, замахнулся пестом.
Сельсовет хотел подать дело в суд, но Федор пригрозил «свернуть голову» Яшке, и тот, зная дурной нрав отца, уговорил председателя сельсовета оставить «дурака» в покое.
С тех пор живет Яшка у Егора, а тот прочит его к себе в зятья за Настю.
Настя была единственной дочерью Егора и сызмальства приучена ко всякой работе. На улицу выходили они с Яшкой всегда гулять вместе, с улицы приходили тоже вместе, и удивительно — в селе про них ничего дурного не болтали.
В ударной группе молодежи Яшка примерный работник. Вставал вместе с Егором; наскоро позавтракав, отправлялся к конюшням, запрягал лошадей и еще затемно выезжал в поле за снопами.
Нынче выехал Яшка с подвальщиком Киреем рано: едва-едва занималась заря. Быстро наложив телегу ржаных снопов, Яшка уехал, а Кирей остался дожидаться других возчиков.
Было прохладно, дул легкий ветерок. На неровной меже телегу качало. Не выспавшись за короткую ночь, Яшка решил немного подремать. Захлестнув вожжи за поясок снопа, он растянулся вдоль гнета. Лошадь и без него знала дорогу.
Молодежный участок был за рекой. Приходилось ехать через яровые, огибать плотину и тогда уже выезжать на большую дорогу. Яшка успел задремать, как вдруг проснулся от сильного толчка. Молодая лошадь, на которой ехал, звонко заржала. И как бы в ответ ей раздалось с того берега ответное ржание. Приподнявшись, Яшка сонно осмотрелся. По одну сторону — мак, по другую — обносы овса. Над рекой тяжелый туман. Где-то гремели телеги.
— Н-но, пошла!
Повернувшись лицом к речке, он снова хотел было улечься. Вдруг сквозь колыхнувшийся туман заметил, что за рекой в овсяном обносе стоит чья-то подвода.
«Какая же группа начала овес возить?»
Он пристально вглядывался. И по мере того, как туман над рекой редел, Яшку стало бросать в озноб.
«У кого еще такая лошадь?»
Когда заехал напротив, сильнее подул ветер и словно метлой смело туман с реки. Яшка даже привскочил: он узнал пегого мерина.
— Вот так черт! — вскрикнул он. — Стало быть, дурной привычки не бросил. На колхозные снопы теперь… Небось торопится до свету телегу привезти. Но как он спрячет? Со своими снопами перемешает?
Вспомнил Яшка, как однажды, привезя чужие снопы с поля, отец укладывал их вперемежку со своими, чтобы тот, у кого украл, в случае обыска не мог по вязке или по поясу узнать свои снопы.
«Дурак, дурак, — шептал Яшка, — да как же он перемешает колхозный овес со своим? Ведь его-то русский, а наш «Победа». Слепой различит… Скорей бы ехал, что ль… Захватить могут».
Дрожащими руками выдернул Яшка вожжи из снопа и молча принялся хлестать лошадь.
Гнал и все оглядывался, и волнение усиливалось больше и больше. Спустившись под пригорок, из-за которого не было видно ни реки, ни отца, Яшка сел. Еще ударил кнутом по лошади, она фыркнула, и тяжелая телега, грузно напирая, сама покатилась под уклон.
Возле мельницы никого. В гору Яшка тоже гнал лошадь. Он сам хорошо не знал, зачем так гонит, куда спешит. Оглянувшись еще раз, вздохнул. Подводы со снопами на прежнем месте не было, отец ехал по большой меже.
«Как бы на перекрестке с ним не встретиться».
Снова, будто спасаясь от погони, хлестал лошадь. Но ей было тяжело, по крупу стекали струйки пота.
«Сгублю лошадь».
Смерив расстояние от себя до отца, определил, что дорогу первым переедет он, Яшка, и тогда уже поехал тише.
Вот и колхозные гумна. Стоят четырехконные привода, станки, веялки. Валяются кое-где грабли, лопаты, торчат вилы. Высятся ометы соломы. Все это ждет людей.
Лишь на молодежном гумне виднелся человек. Он ходил возле омета, обчесывал его. Увидев подъезжавшего Яшку, остановился, перевел взгляд на ржаную кладь и, видимо, решив, с какой стороны лучше подъехать, чтобы удобнее скидывать снопы, пошел к Яшке навстречу.
— Скоро ты.
Взял лошадь под уздцы, повел за собой. Только тут заметил, как тяжело дышала лошадь и как она вспотела.
