— Скоро ты.
Взял лошадь под уздцы, повел за собой. Только тут заметил, как тяжело дышала лошадь и как она вспотела.
— Что же ты, рысью гнал? — укоризненно кивнул на лошадь.
— Под гору никак не удержишь.
— Взнуздал бы. Она горячая. Сгубить недолго.
Яшка, слушая, как на него ворчал Егор, сбрасывал канат с конца гнета. Сердце билось чаще, чем у загнанной лошади.
— Гнет откинь подальше! — крикнул старик. — А то как раз об ось ударишь. На-ка подавалки.
Сам, приставив лестницу к клади, полез наверх.
— Подавай!
Но Яшка стоял в раздумье. Глазами косил на дорогу, по которой все ближе и ближе ехал отец с колхозными снопами.
— Аль уснул? — крикнул Егор.
К удивлению старика, Яшка быстро спустился по снопам на землю и знаками начал звать его к себе.
— Ты что?
— Слово скажу.
Егор торопливо слез.
— Сюда, — поманил Яшка и зашел в образовавшийся угол между кладью и телегой. — Видишь? — указал на дорогу, где против них уже ехал Федор.
— Ну? — посмотрел Егор.
— Телегу вон… видишь? Кто везет — узнаешь?
— Да пес с ним. Какой-то единоличник.
— Верно, единоличник. Только не какой-то, а гляди по лошади. У кого пегая? Беги, догоняй. Это сват твой, а мой отец. Он колхозные снопы везет.
— Ври! — уставился Егор.
— Сам видал, как накладывал.
Выругавшись и захватив грабли, Егор побежал по дороге. Его, бегущего, завидели комсомольцы и колхозники, выходившие из переулка. Все они, почуяв что-то неладное, остановились.
— Сто-ой! — запыхавшись, подбежал к лошади Егор и взял ее за уздцы. — Тпру!
— Кто тут? — спокойно вышел из-за телеги Федор. — Зачем тебе, Егор, моя лошадь понадобилась?
— Постой-ка… Ты, сват нареченный, ты где эти снопы наклал?
— На загоне, — так же спокойно ответил Федор.
— На чьем?
— Вот тебе раз. Да на своем.
Егор бросил грабли, выхватил сзади из телеги сноп, помял прядку в горсти и, поднеся крупные зерна овса к самому лицу Федора, спросил:
— А загоном не ошибся?
Подошедшие колхозники и комсомольцы поняли, в чем дело, и засмеялись. Федор увидел — отпираться бесполезно.
— Ребята, — обратился к ним Егор, — ведите лошадь на ток. Свалите там овес.
Окруженный народом, Яшкин отец затравленно и злобно съежился, очевидно ожидая, что вот-вот его начнут так же избивать, как всегда мужики избивают воров. Но никто не ударил его, даже не замахнулся. Все они, непонятно почему, продолжали смеяться над ним и даже спорили, почему он наложил колхозный овес.
— Может, на заре не видать было?
— Сама лошадь завела.
— Пегая лошадь — дура, заведет…
— Намеднись в одном селе пегая лошадь мужика в овраг опрокинула.
— Колхозное вроде казенное. Воруй, никому дела нет.
— Видать, на семена тележку вез.
— Нет, на кисель. Больно кисель вкусный из этого овса.
Кто-то удивлялся:
— Глядите, сколько навалял. Не меньше семи крестцов.
— Нет, ребята, — вступился Фома, — я так думаю, непременно Федор загоном ошибся.
— Оши-ибся! — подхватили колхозники.
— С какого поля брал?
Федор уставился в землю, побледнел, вспотел и осунулся. Глаза заволокли слезы.
— С какого поля? — снова спросили его.
— На бывшей поповой земле, — раздался голос Яшки.
Услышав сына, вскинул голову, и краска бросилась в лицо.
— Ты?! — внезапно рванулся он.
— Да! — отступил на всякий случай Яшка.
— Отца?!
— Какой ты отец, ты вор.
— Стало быть, это ты нахлестывал лошадь, торопился предать?
Федора повели в совет, а Яшка с будущим тестем пошли на гумно.
Пальцы горят
Где бы Наташка ни встретила Прасковью, всегда пыталась заговорить с ней. Она знала, Петьке уже не раз попадало за нее. Как-то Петька сказал матери, что Наташка решила уйти от родителей и хочет вступить в колхоз. Мать обозвала сына молокососом. Это рассердило секретаря комсомольской ячейки, и он самовольно принял Наташку в молодежную группу. Чтобы не было упреков, поставил ее на тяжелую работу. Утром выходила Наташка раньше всех и в нелегкой пыльной работе успевала резать пояски и подавать Петьке снопы к барабану. А когда правление разрешило привлечь к работе некоторых единоличников, имея в виду, что они осенью обязательно войдут в колхоз, Петька совсем успокоился. Да и мать не упрекала его, лишь походя как-то напомнила:
— Сердце у тебя, парень, с умом не в ладах.
— А ты, мамка, видать, шибко политграмотна стала.
— Может, женишься на ней?
— Как сказать…
— Не забудь, на свадьбу позови. Я ведь тебе как-никак родня.
— Позову, — согласился Петька. — Ты плясать горазда.
Однажды вечером Прасковья встретила Наташку в конце улицы. В руках у той был большой узел. Прасковья хотела было пройти мимо, но Наташка поклонилась н, как всегда, ласково прощебетала:
— Ты, тетя Паша, далеко ходила?
— Тебе отсюда не видать, — ответила Прасковья.
— Стало быть, далеко, — не обиделась Наташка. — Я вот тоже иду.
— А тебе куда? — уже мягче спросила Прасковья.
— К Сашке Родионовой на квартиру. Я ведь от своих-то совсем ушла. Мамка плачет. Жалко мне мамку, да что ж, не с ними век жить. Разве я, тетя Паша, виновата, что они мои родители? Я, тетя Паша, в колхозе работаю.
— Что ж, работай.
Наташка понизила голос и сквозь слезы начала о том, о чем давно собиралась сказать:
— Тетя Паша, за что ты на меня сердита?
— На всякого сердиться, сердца не хватит, — отмолвилась Прасковья.
— Я тоже так думаю, — подхватила Наташка и улыбнулась. — Зачем на меня сердиться? Я девчонка и вот ушла из дому, бросила отца с матерью. Если сказать кому, не поверят. Тетя Паша, я все думаю куда-нибудь на сторону уехать, хошь бы в город в прислуги.
— Поезжай.
— Только одно дело мешает.
— Какое?
— Да какое… — переступила с ноги на ногу Наташка. — Эх, тетя Паша, тетя Паша, и зачем ты на меня сердитая?
— Да ты что привязалась: сердита, сердита. Кто тебе сказал?.. И ты не слушай его…
Утром, как обычно, пришла Наташка на работу и стала возле барабана. Петька заметил, что Наташка была грустна. Привычной рукой ударяла она тяжелым ножом по пояску снопа и розвязь двигала к Петьке. Грустна же была оттого, что к Родионовой приходила мать, плакала, ругалась и упрашивала дочь вернуться обратно. Видя, что дочь не уговорить, принялась просить Родионову, чтобы та отказала в квартире. Вдова не согласилась. В конце концов мать обозвала вдову не только сводницей, но совсем нехорошим словом.
— Это и расстроило Наташку, и она, сердясь на себя и на Петьку, с размаху ударяла ножом по снопу и чуть не в лицо Петьке швыряла розвязь.
— Тише! — кричал Петька.
Мельком взглянув на нее, он на глазах заметил слезы.
Барабан гудел, просил снопов. Чувствуя в пояснице ломоту, а в глазах режущую боль, Петька снова и снова привычно спускал розвязь в зубастую пасть. Вдруг вздрогнул: резко, почти над ухом, раздался крик. Отскочил от барабана и увидел извивающуюся в розвязи снопов Наташку.
— Сто-оп! — крикнул он погоняльщику.
Сначала никто не мог понять, что произошло с Наташкой. Она визжала, каталась по соломе, махала руками, но на пальцах крови не было. Петька невольно глянул на тот сноп, который только что резала Наташка, и испуганно отступил…
— Это что такое?
Середина снопа была желто-черная, а на досках валялись осколки от разбитой посуды.
— За врачом послать, — крикнул кто-то.
— Горят… горят пальцы… — визжала Наташка.
Петька подбежал к ней, схватил за руку. Правая кисть была красной, с некоторых пальцев сползала кожа.
Прибежал Егор.
— На подводу и к врачихе гоните!
Наташку посадили на телегу, повезли на медицинский пункт…
В обед Петька отправился на пункт. Там встретился с Наташкиной матерью, которая причитала по ней, как по мертвой. Петька прошел к Розе Соломоновне.
— У вас тут дела, — проговорила врачиха. — Серной кислотой кто-то орудует.
— Как с рукой? — спросил Петька.
— Ожог не сильный, но, возможно, средний палец повредит. Кто бы мог у вас это сделать? — недоумевала Роза Соломоновна. — Может быть, ее соперница? Скажи, у этой девушки есть жених?
— Не знаю, — ответил Петька. — Ничего не знаю. Какая там соперница!..
После обеда Петька опоздал на ток. Когда пришел, увидел, что молотьба еще не начиналась. Даже лошади не были запряжены. Возле барабана столпился народ.
— Вы что же не запрягаете? — крикнул он.
— Мы не будем работать, — заявили девки.
— Почему?
— В другие группы уйдем.
— Шутите?
Но девки не шутили. Парни тоже отказывались от работы.
