— Больной, — сказала она тоном, не терпящим возражения, — давайте не будем мешать профессору!
Гаврилов сразу обмяк. Скурат извлек еще два осколка и затем, очистив раны, стал быстро накладывать швы.
…По мере выздоровления пребывание в больнице становилось для Гаврилова все более тяжелым: скорей бы на волю! Узнать, что с проектом. Пока лежал тут, полный блокнот изрисовал. Его упрекали в том, что он не сумел «привязать» угловой корпус жилого комплекса к Институту механики, выстроенному четыре года назад, когда еще свирепствовала любовь к монументальным формам в архитектуре. Верно, он не сумел тогда, а сейчас «привязал».
Между жилым комплексом и массивным, мрачноватым с виду, с фронтоном и колоннадой, институтом — молодой парк. Он обнесен деревянным забором. Забор долой! На его место — оригинальную сварную решетку на фасоннолитых бетонных столбах. Вот вам и привязка, вот вам и мостик между тяжелым ампиром и легким, современным домом. А для того, чтобы дома его комплекса не выглядели скучными, пустим в ход краски. Блоки, из которых будут собираться дома, окрашиваются прямо на заводе. Казаков, Баженов и вся русская архитектурная школа отлично сочетали белый подмосковный камень с красным кирпичом. Архитекторы вывязывали кружева из них! Лучше всего это видно на царицынском ансамбле, в Кремле и в Загорске. Но когда же, черт возьми, выпишут его?
Всегда мрачно–сосредоточенный, Скурат отвечал хриплым баском:
— Скоро, скоро!
Однажды, посмотрев анализы, сказал:
— Не нравится мне ваша кровь, Гаврилов! Баланс не тот. Ненужный крен она дает…
Что значит «баланс», он не разъяснил, а Гаврилов почему–то не решился спросить.
И опять потянулись длинные, выматывающие душу дни с обязательными измерениями температуры, анализами, обходами врачей.
Лежать было нудно, скучно, и Гаврилов, чтобы не терять зря время, рисовал этюды будущей Москвы. Эх, если б ему стать главным архитектором! Показал бы он академику Удмуртцеву, как надо перестраивать столицу! Конечно, он понимал, — он ведь не безусый юнец, жизнь хорошо обкатала его на своем грохоте, — что перепланировать Москву — задача титанов. И не тех, кто занимает высокие посты в учреждениях архитектуры, а тех, кто, не преследуя личной корысти, печется о будущем.
Старую Москву строили не архитекторы, а воины. Ее архитектурная идея рождена необходимостью надежно защищать город от набегов татар и степных кочевников. Вот и строили валы и крепостные стены толщиной в несколько саженей. Дома–крепости запирались дубовыми коваными воротами.
Необходимость создала и радиально–кольцевую планировку: город в кольце стен, а внутри кольца узкие улочки, кривые переулочки, тупички, майданы. По сторонам света (по ветрам) — сторожевые башни.
Первое кольцо — «царьское» с драгоценными каменьями зданий — Кремль. Второе — кольцо ремесел и торжищ с рядами: Охотным, Китай–городом, Болотом… Третье — Малое Садовое. Четвертое — Большое Садовое. Пятое — заставы. А дальше монастыри, охотничьи соколиные боры для царских охот и для солдатских потех.
И вот теперь, на девятом веке жизни столицы, необходимость поставила задачу: открыть город. Щедро привнести в него простор и воздух лесов и полей. Но что значит открыть город и привнести простор в узкие, кривые московские улочки, переулочки и тупички?
На карте город круглый, как торт. Что ж, архитектор, бери нож и разрезай. Нет!
Французский архитектор Ле Корбюзье смотрел на Москву с Воробьевых гор, затем на план–карту и пришел к выводу, что старый город надо… срыть и построить столицу на новом месте!
Нет, Гаврилов не пошел бы по этому пути. С чего бы он начал? С набережных. Да, да, именно с них. Раздвинул бы проезжую часть набережных Москвы–реки и Яузы, снес бы всю рухлядь, насадил бы вдоль рек, почти у самых чугунных решеток, липы, каштаны, клены, серебристую ель. А между ними — цветы…
Рисование отвлекало Гаврилова от дум о болезни. На листках ватмана под карандашом росли улицы и дома. Школы у Гаврилова были с бассейнами, с площадками для гимнастики и тенниса. Дома с яслями и детскими садами. Это были не просто рисунки, а повести в карандаше: Гаврилов решал не только архитектурные задачи, но и мечтал о тех, кто будет жить в его домах. В его детских садах и яслях будут работать «заслуженные бабушки и дедушки» — пенсионеры, среди которых много врачей, педагогов, мастеров различных ремесел и спорта. Все эти люди, их опыт до зарезу нужны детям. Заслуженные бабушки и дедушки будут учить малышей языкам, ремеслам, спорту. Хорошо будет и детям и пенсионерам.
Карандаш у Гаврилова шустрый и легкий: пять–шесть штрихов — и улица. Да вся в зелени! Да и как не быть ей в зелени, когда в каждом квартале своя оранжерея, в которой работают члены общества любителей живой природы, соревнующиеся на право участия в ежегодных осенних фестивалях цветов!
Скорей бы его выписали на работу. С каким удовольствием он сел бы за руль бульдозера и пошел по тупичкам, по кривым улочкам: по Козихам, Бабьим городкам, Таганкам! Живучи, стоят еще печально–знаменитые «Аржановская крепость» и «Волчатник» в Проточном переулке — дома, в которых жильцов было как зерен в кукурузном початке. А кто жил тут, даже старые, царские дворники не знали. В 1897 году Лев Толстой производил в этих домах перепись… Теперь, конечно, живут уже другие люди, но печально–болезненный облик переулков все еще сохранился.
Перед мысленным взором Гаврилова на этих местах уже виделась новая Москва: светлые, с широкими чистого, безрамного стекла окнами дома. Улицы замощены пластмассовыми плитами белыми, красными, лимонными — каждой улице свой цвет…
Лишь через неделю профессор разрешил выписать Гаврилова. После обхода он пригласил его к себе. Сначала снабдил советами, затем предложил Гаврилову папиросу, некоторое время молчал, сосредоточенно глядя поверх массивных очков на дверь. Потом как–то нерешительно начал:
— Хочу спросить вас, Василий Никитич… я правильно называю вас?
Гаврилов кивнул.
— В истории болезни записано, что вы женаты. Скажите, это та девушка?.. Либуше Паничекова?
— Да.
Скурат облегченно вздохнул, встал из–за стола:
— Очень хорошо. Я думал о вас хуже. Очень хорошо!
Он зашагал по кабинету.
— А где же она работает? Сколько я помню, она врач!
Гаврилов встал и мрачно сказал:
— Не знаю.
Скурат вскинул очки на лоб.
— То есть?
— А то, — сказал Гаврилов, — что она в Праге. А я, как видите, здесь. Сколько ни хлопотал о разрешении на поездку, ничего не получается.
— Да-а, — растерянно сказал Скурат. — Вот бы нам с вами встретиться раньше! Я полгода назад ездил в Прагу… А вы, между прочим, рук не опускайте, хлопочите. Знаете, под лежачий камень… И потом, сейчас легче стало. Дышится легче. Верно ведь?
После операции человек держится первое время на ногах, как на ходулях. И Гаврилов не избежал этого.
Отпустив такси, медленно, испытывая легкую дрожь в ногах, Гаврилов поднялся на второй этаж, постоял немного — нужно было отдышаться. Позвонил.
Дверь открыла соседка, тетя Нюша:
— Василий Никитич! Тебя ль вижу? Господи! Я как чуяла, што ты нынче явишься… Ух, как тебя больница–то усандалила!
Гаврилов шагнул в темный коридор. Он долго не мог открыть замок.
— Пособить? — спросила тетя Нюша. — Я привыкла к этому склепу, как сова, все вижу. — Она вздохнула. — А у меня Кланька–то больная. В горле у ней опух. Доктор сказывала, какой, да я не выговорю. Какой–то сурьезный опух, душит он ее…
Гаврилов наконец открыл дверь и зажег свет. Вместе с ним в комнату вошла тетя Нюша и, не давая Гаврилову слова вставить, продолжала:
— Доктора нынче пошли! Девчонка сопливенькая, чайной ложкой во рту поширяла, рецеп выписала — лечись! А што рецеп? Трата денег. Нас мать, бывало, к чугунку ведерному с картошкой прислонить, а чугунок только из печи — пар из него чисто из паровоза шибает: «Дыште!» А сама сверху тулупом овчинным прикроет. Подышим раз, подышим два — и от энтой ангины шкорлупа одна остается… Ой! — воскликнула она. — Что же это я языком мелю, а полоскание для Кланюшки на плите стоит!
Она повернулась, чтобы идти, но сделала это неловко, задела рукой зеркало и, спасая его, сшибла рамочку с портретом Либуше. Раздался звон битого стекла. Тетя Нюша заголосила:
— Господи! Что за наказание мне!
Покряхтывая, собрала осколки стекла в подол, а фотографию, прежде чем поставить на комод, осмотрела прищуренным взглядом:
— Красивая какая! Не артистка?
— Нет, тетя Нюша, не артистка.
— Ну, пойду я, а тебе если чайку иль чего другого — скажи!
Прежде чем уйти, тетя Нюша еще раз посмотрела на фотографию и протяжно вздохнула:
— Больно хороша–то! Родственница или знакомая?
— Знакомая.
— И где только такие родятся?
— Далеко, — сказал Гаврилов, улыбаясь, — в Чехословакии.
— Ишь ты! Значит, с войны привез?
