После этого эсэсовцы почти час обстреливали старый сеновал, накрытый позеленевшей, замшелой соломой. Хотели поджечь его, но Фоглер запретил, приказал взять Длугача живым. Автоматчики переглянулись опасливо. Никто из них не знал, что, убив шарфюрера Цепфеля, Длугач израсходовал свой единственный патрон и давно сам лежал без сознания, с раздробленной челюстью, с простреленным навылет плечом.
Фоглер заставил лезть наверх Спирьку Барлаша. Тот, дрожа от страха, стал подниматься. Замер у лаза, пряча голову, потом рывком вскочил, заглянул на сеновал и закричал, не скрывая животной радости:
— Готов!
Суетясь, он подтащил Длугача к краю лаза, коленом спихнул его вниз. И тут только обнаружилось, что первый огнищанский коммунист, председатель сельсовета Илья Михайлович Длугач еще жив. Он натужливо дышал, беспомощно раскинув короткие свои культи. В горле его толчками клокотала, пузырилась кровь. Из открытого светлого глаза стекала слеза. Второй глаз был залеплен окровавленной сенной трухой.
Глухо крякнул стоявший в стороне Антон Терпужный, давний враг поверженного председателя. Никто не понял, что в это мгновение творилось в темной его душе. Опираясь на палку, низко склонив бычью свою шею, Терпужный повернулся и ушел, не проронив ни слова, не попрощавшись даже с Фоглером.
Тот глянул ему вслед, презрительно сплюнул и приказал Спирьке:
— Теперь веди к тем, кто прятал комиссара.
Солдаты усадили Длугача в коляску мотоцикла, в другую коляску швырнули мертвую Лизавету и двинулись за автомобилем Фоглера, вместе с которым уселся Спирька Барлаш…
Время клонилось к вечеру. Старики Ставровы, только что отужинав, задержались у стола. Вспоминали, как весело встречали они когда-то Первомайский праздник, как радовались этому празднику дети, как с годами один за другим дети разлетелись кто куда.
— Ничего, мать, не поделаешь, — вздыхая, сказал Дмитрий Данилович. — Наша с тобой совесть чиста. Выкормили мы их, вырастили, воспитали — пусть ходят своей дорогой. Жаль только, что дорогу эту оборвала война, и кто знает: живы ли ребята, здоровы ли?..
— Какие-то машины появились, — тревожно прервала его Настасья Мартыновна, глянув в окно. — Никак, отец, к нам поворачивают…
У ворот остановился окруженный мотоциклами автомобиль. Во двор вошли трое автоматчиков, штурмфюрер Фоглер и Спирька Барлаш.
— Эти? — спросил Фоглер, указывая на Ставровых.
— Они самые, — подтвердил Спирька, опустив глаза.
Немцы тщательно обыскали дом, после чего Фоглер приказал Ставровым выходить на улицу. Не понимая еще, что задумал лысоватый немецкий офицер с бесцветными, спокойными глазами, Дмитрий Данилович и Настасья Мартыновна молча направились к воротам и только там, увидев труп Лизаветы и сидевшего в мотоциклетной коляске окровавленного Длугача, догадались, чем все должно закончиться.
Дмитрий Данилович подошел к Длугачу, прикоснулся ладонью к его мощной спине, сказал тихо:
— Здравствуйте, Илья Михайлович… Здравствуйте и, видно, прощайте…
Длугач слабо качнул головой. Седеющие его волосы, усыпанные сухими листьями лесного сена, топорщились. Настасья Мартыновна, плача от жалости, стала было выбирать колючие остья, но штурмфюрер Фоглер что-то сказал Спирьке, тот подошел к Ставровым и пробормотал:
— Приказано идти на кладбище, господин фершал…
Сопровождаемые Спирькой, Ставровы медленно пошли вниз по склону холма. За ними двинулись немцы. Потом робко один за другим побрели огнищане.
Поддерживая Настасью Мартыновну, Дмитрий Данилович сам едва передвигал непослушные, одеревеневшие ноги. Зорко всматривался во все, что было ему знакомо много лет и теперь открывалось его взору в последний раз: высокий колодезный журавель у подножия холма, деревенские хаты с белеными стенами, прозрачная еще майская зелень Казенного леса, а над ним — одинокое облачко в безмятежной голубизне весеннего неба. Путь к огнищанскому кладбищу был коротким, и Дмитрий Данилович знал, что каждый шаг неотвратимо приближает его к смерти. С острой, пронзившей сердце нежностью он взглянул на приникшую к его плечу согбенную Настасью Мартыновну, вспомнил, как часто обижал ее своими грубоватыми окриками, незаслуженными упреками, и, охваченный запоздалым раскаянием, поднял ее сухую, исполосованную вздутыми венами, никогда не знавшую отдыха руку, прижался к ней губами…
Вот уже розово засиял внизу пруд, завиднелась невысокая земляная плотина с плакучими ивами над ней. А вон и огороженное ветхим плетнем деревенское кладбище, на котором давным-давно, в печально памятном 1921 году, был похоронен умерший от голода суровый Данила Ставров, отец Дмитрия Даниловича.
Под ногами мягко зашелестело сочное разнотравье. Этой весной огнищане еще никого не хоронили, и потому травы меж могильными бугорками были совсем свежими, не затоптанными людьми. Одетые молодой листвой деревья, тихо покачивая ветвями, играли солнечными зайчиками и пятнами тени на покосившихся крестах.
Увлекая за собой безмолвную Настасью Мартыновну, Дмитрий Данилович подошел к отцовской могиле и остановился у ее подножия. Крепкий дубовый крест, сделанный когда-то дедом Силычем из конских яслей, не тронуло время. Он стоял ровно, так же как двадцать два года назад, и так же торчал в нем железный костыль с тяжелым ржавым кольцом. Два солдата вытащили из коляски Длугача, поставили его на могильный бугор, прислонив спиной к дубовому кресту. Тело Лизаветы бросили рядом в траву.
Штурмфюрер Фоглер вытер платком потный лоб и спросил, обращаясь к Дмитрию Даниловичу:
— Ты укрывал в лесу большевистского комиссара?
Бледный Дмитрий Данилович поднял глаза, твердо ответил:
— Нет.
— А что ты скажешь, Спиридон? — Фоглер повернулся к Спирьке.
Тот, со страхом взглянув на стоявших у кладбищенского плетня огнищан, еле слышно пробормотал:
— Он укрывал комиссара.
— Говори громко, паршивая свинья! — прикрикнул Фоглер.
— Он укрывал комиссара, я сам видел, — повторил Спирька, и все его услышали.
Отойдя в сторону, штурмфюрер Фоглер повернулся к оцепенелой толпе огнищан, провозгласил громко, отделяя слово от слова:
— Каждый, кто станет помогать большевикам, будет казнен так же, как эти люди. Поняли?..
Настасья Мартыновна, опустившись на колени, гладила руку Ильи Длугача. Дмитрий Данилович стоял, высоко подняв голову и нахмурив брови.
Взмахом носового платка Фоглер подал знак автоматчикам. Раздался нестройный залп. Его многократно повторило лесное эхо…
Эсэсовцы прямо с кладбища уехали в Пустополье. Кто-то сбегал за лопатами. В полном молчании огнищане зарыли тела расстрелянных. Всех вместе, рядом с могилой Данилы Ставрова.
Над прудом, над поникшими ивами, над обезлюдевшим кладбищем опустился тихий майский вечер. Зажглись первые звезды.
А ночью в Казенном лесу неизвестно кем был повешен на сыромятыых вожжах Спиридон Барлаш.
1
В доме фрау Гертруды опять появилась фрейлейн Гизела Вайсенборн.
Она приехала на автомобиле, нарядная, как всегда, улыбающаяся. Позванивая своими массивными серебряными браслетами, расцеловалась с фрау Гертрудой и защебетала:
— Я за вашими жильцами, тетя. Хочу показать им одно очаровательное озеро неподалеку от Фюрстенвальде. Пусть немного отвлекутся от скучных дел.
— Мы с удовольствием, фрейлейн Гизела, — галантно откликнулся Бармин. — Прошу потерпеть всего пять минут, пока мой друг Селищев наденет галстук…
Уже в пути, сидя за рулем и поглядывая в зеркало на своих спутников, разместившихся на заднем сиденье, Гизела сказала:
— Полковник Хольтцендорф просил, чтобы я привезла вас к нему.
— А что случилось? — тревожно спросил Бармин.
— Право, не знаю. — Гизела пожала плечами. — Он ждет нас в загородном домике.
Наступило молчание.
Осталась позади восточная окраина Берлина. Светло-серый «мерседес» фрейлейн Гизелы, мягко покачиваясь, бежал по широкой ленте асфальта. За стеклами мелькали острокрышие домики пригородных деревень, чуть тронутые желтизной ухоженные деревья, железнодорожные шлагбаумы, мосты. Между Фюрстенвальде и Кечендорфом переехали сверкавшую под лучами солнца Шпрее и понеслись вдоль берега огромного озера Шармотцельзее.
Максим рассеянно поглядывал на пляжников, разноцветные шезлонги на берегу, яхты, которые так безмятежно скользили по зеркальной водной глади, словно не было никакой войны, не лилась где-то человеческая кровь и земля не дрожала от пушечных залпов.
«Конечно, трудового люда тут нет, — подумал Максим. — Ему теперь не до яхт и не до пляжей. На Шармотцельзее изволят блаженствовать господа, развязавшие эту проклятую войну».
