И хохотнул довольно. Дескать, вот как я утер тебе нос, в другой раз знай Кузина.
Выпроводив Сергея. Захар Петрович походил по кабинету, постоял у окна, поглядел на черную, перепаханную колесами и гусеницами улицу, подумал о том, что надо бы запретить гонять тут тракторы. А лучше бы прогрейдировать улицу, сделать стоки, щебенки подсыпать… Руки не доходят. Опять же зелени мало. Кругом лес, а в деревне голо. Замечание на этот счет было, от Волошина. Кстати, не к нему ли подался Журавлев. Возможно. Напоет там теперь!
Захар Петрович уже потянулся к телефону, но звонить не стал: попадешь под горячую руку, а она ведь тяжелая, горячая-то руководящая рука. Звезданет — и запашешь носом землю…
Размышления его прервала Наташа. В кабинет она влетела вихрем и с порога заявила:
— Все, Захар Петрович, хватит с меня! Ухожу с фермы!
— Тебя тут еще не хватало… Все Журавли поднялись сегодня. Сговор у вас, что ли?
— Ни с кем я не сговаривалась! Чужая я всем, даже дома… Еще это телевидение… Я вам во всем верила, а что получилось?
«Этого еще не хватало!» — подумал Кузин.
— Ты садись, Наталья, и послушай, что я тебе скажу, — Захар Петрович заговорил как можно спокойнее, чтобы охладить ее прыть. — Недовольные были всегда, а теперь их развелось особенно. Одни завидуют, от безделья чужую славу меряют, требуют на всех помаленьку ее разделить, а другие им подпевают… На каждый роток не накинешь платок. Тут нам с тобой посерьезнее дело провернуть надо, а на ферме все дела я улажу — и сегодня же. Как ты смотришь на такую идею: открыть у нас школу мастерства? Звучит! За опытом народ поедет.
— Опять почин! — ужаснулась Наташа. — А с комсомольской бригадой что делать? Одно ж название осталось.
— Ну и что? Название — оно тоже роль играет, — что хорошо умеет Кузин, так это в любом случае вести свою линию до конца. Как говорится, не мытьем, так катаньем. — За дело я убрал этих девчонок с фермы, работали плохо.
— Они хотели, но не сразу же получается.
— Получается-не получается… Мне некогда ждать, Наталья, у меня план. Государственный! Сначала молоко, потом все остальное. Так что не пори горячку, работай и о школе мастерства думай.
С этими словами Захар Петрович легонько взял Наташу под руку, довел до двери и проводил из кабинета.
«Вот так вот, — подумал он. — А то примчалась характер показывать. Тебя с фермы теперь силком не вытянешь. Вкусила».
Странное это было утро. Шальное утро. Только и успевай встречать, уговаривать и провожать.
Минут десять только прошло, как сунулся в двери Антон, за ним Федор, Сашка, младший Журавлев.
— Проходи, Антон, — пригласил Захар Петрович. И остальным: — А вас никто не звал, ступайте. Работать надо, а не по деревне бродить.
— Нас звать не надо, мы сами догадливые, — Сашка выбрался вперед, тряхнул кудлатой головой, насмешливо посмотрел на Кузина. — Мы ужасно любопытные. Слух тут прошел, будто Ивана Михайловича со звена снимают. Дай-ка, думаем себе, у самого Захара Петровича спросим: брешет Гришка или не брешет? По-моему, брешет. Так ведь, Захар Петрович?
— Помолчи, — остановил его Кузин. — Раз уж вы такие дружные, табуном ходите… Принимай, Антон, звено, веди начатое дело. Подсказывать будем, помогать. А Журавлеву другую работу подберем. Поспокойнее. Вы ведь ребята горячие, отчаянные.
Пока Антон часто моргал и разевал рот, силясь что-то сказать, его опередил Федор.
— Зря это, председатель, — загудел он. — Да и опять же, если рассудить… Не согласны мы…
Антон наконец проморгался и стал всегдашним Антоном.
— Ты, Федя, не так. Ты к столу подойди и кулаком стукни, — сам подошел и стукнул. — Вот так! Меня, Захар Петрович, за рупь двадцать не купишь, я предателем не буду. Пошли, ребята!
Но сам он тут же вернулся.
— Если выбор сделан из-за вчерашнего моего трепа, то здесь ошибка у вас получилась. Не тот адрес выбран. И вообще это не дело, а хреновина сплошная, — и добавил с угрозой: — Если уберете Журавлева, я вам морду набью. Понятно?
Сказал и ушел.
Захар Петрович растерялся. «Это что же такое делается? — удивленно подумал он. — Приходят какие-то сосунки и начинают ставить мне условия? А я слушаю и молчу. Что-то неладное со мной происходит. Очень даже неладное».
Зазвонил телефон. Кузин снял трубку, подул в нее.
— Кузин на проводе! Кузин слушает, глухой ты, что ли!.. Извиняюсь, Николай Мефодьевич. Слушаю вас…
— Что злой такой? — спросил Волошин.
— Утро прямо собачье.
Волошин начал пытать Кузина по порядку. Сперва про Марфу Егоровну спросил, пристыдил, выругал. Захар Петрович тут же пообещал оперативно проявить заботу о старой колхознице и сейчас же направить плотников. Не дожидаясь новых вопросов, Кузин вкрадчиво-значительным голосом заговорил о своем.
— Есть тут одна идея, Николай Мефодьевич. Починчик думаю организовать, инициативу то есть. Передовая доярка Журавлева открывает школу мастерства. Для всего района. Звучит? Чтобы всех подтянуть до уровня.
Волошин заметил на это, что до уровня подтягивать надо, но без барабанного грома. И сразу перешел к журавлевскому делу. Спросил, как Захар Петрович Кузин, председатель колхоза, докатился до кулачных боев? Потребовал объяснений.
Захар Петрович устроил по телефону целое представление. Сказал, что весь коллектив горел желанием закончить сев первыми в районе, что в самый неподходящий момент Журавлеву захотелось все повернуть на свой лад. Поскольку разговор с ним оказался бесполезным, пришлось призвать его к порядку и дисциплине. А в ответ Журавлев кинулся драться. Случилось это, можно сказать, по вине секретаря партийной организации, который пошел на поводу у Журавлева и не поддержал председателя. И вообще это не та фигура…
— Хорошо излагаешь, Захар Петрович, — сказал ему Волошин. — Теперь меня послушай…
— Ну, мало ли что, — промямлил Захар Петрович под конец разговора. — Погорячились, разошлись… Не знаю, что там наговорил Журавлев, но разве ж я против хороший хлеб в логу взять? Совсем наоборот… Ладно, повременим, бог с ним, с первым местом…
Кончился разговор тем, что Волошин велел готовить собрание колхозников по итогам зимовки скота и полевых работ.
— Там и поговорим об этом случае. Сам приеду, — пообещал Николай Мефодьевич. — Секретарю парторганизации передай, чтобы через час позвонил мне.
Прошло несколько дней. Солнце щедро прогрело Заячий лог, подсушило его. Засеяли поле быстро, одним духом.
Домой Иван Михайлович возвращался пешком. Фуражка набекрень, пиджак нараспашку, и глазах радостный блеск. Хорошо идется по мягкой, еще не укатанной и не пыльной дороге, легко думается под мерный неторопливый шаг. Обо всем.
Загустели березняки, одеваясь в лист. Острые иголки зеленой травы проклевываются, перекрашивают лесные поляны, наряжают их. Небо стало высоким, ясным, наливается голубизной. Хорошо!
Теперь бы свалиться, думает Иван Михайлович, и заснуть до самой-самой уборочной. Чтобы не заглядываться на небо, не тревожиться за редкость облаков, не томиться ожиданием дождя и не вскакивать ночами, едва ударят по крыше первые капли…
Вот легло спелое семя в спелую землю — и начинается твоя маята хуже самой худой работы. Ждать, пока взойдет, — ладно ли? Ждать, пока поднимется, — ладно ли? Ждать, пока нальется, — ладно ли? Будешь ругать себя за торопливость — надо было чуток подождать, или за медлительность — надо было поспешить. И только когда упрячется хлеб в закрома, освободится затаенное на все лето дыхание. За добрый урожай тебя похвалят и сам похвалишь себя. Высохнет, вымокнет хлеб — тебе укор. Даже если нет в этом твоей вины, все равно возьмешь ее на себя и будешь казниться. Такая уж доля у хлебороба. И хоть много под рукой у него всяких машин, а в основе дела все же он сам стоит.
Какой хлебороб не представляет себе такую картину: выращен урожай, собран, как золото литое, и вот уже мельник пушит зерно, и вот уже пекарь являет миру чудо из чудес — горячий душистый каравай. И если даже один человек из тысячи, отведав свежего хлеба, помянет тебя добрым словом, то нет большей радости хлеборобу. Лишь ради этого стоит месить грязь на полевых дорогах, недосыпать, обжигаться полуденным зноем…
«Сам-то я понимаю это, — думает Иван Михайлович, — а дети мои понимают? С Андреем вот все ясно. Он прост, чист душой, любопытен к работе и жаден до нее. Такие прикипают к дому, к делу, к родной стороне и к земле… С Натальей хуже. Вернее, не все понятно. Может, отсюда, от трудности понять, идет обида на дочь? Да и не столько сама она виновата, а мы, старые, опытные, видавшие виды. Показал Захар ей красивую картинку, оплел словом. Зачаровалась, елки зеленые, ни на себя некогда глянуть, ни на других. А раз голова закружилась, попробуй тут устоять. Но упасть не дам, не отступлюсь. Хорошо хоть Волошин понял мою боль за Наталью. Но все же говорит, что преувеличиваю. И его понять можно. Ему Наталья прежде всего доярка передовая. А мне дочь… Взрослеют, одни заботы с плеч долой — другие у порога стоят, очереди ждут… Сергей вот определился, уже крепок на ногах, в нашу породу, настырный. Сына вот Ванюшкой назвали — мне в радость. Не забывают. Да и грех забывать…
