— Ишь как надулись они, — сказала она. — Что твои петухи… Эх, мужики вы мужики! Сели б когда за стол, да посидели как люди. Чего делить-то вам на старости лет?
— Правда, Захар! — обрадовался Иван Михайлович. — Пошли в дом. Вина выпьем, мою любимую тихонько споем. Помнишь ее? «Скрылось солнышко из глаз, в тучку закатилось, не на день — на долгий час с милым я простилась…»
— Какие тут песни, — Кузин улыбнулся — жалко и виновато. — Ты завтра, Иван, не очень-то… Сами мы с тобой развели грязь, сами и выскребать ее будем. Волошин приедет ведь. Сильно красиво мы покажемся со своими дрязгами. На весь район ославимся. Пальцем указывать люди станут.
— За этим и приходил?
— Пожалуй…
— Это как собрание пойдет, — твердо сказал Иван Михайлович.
— Что ж, и на том спасибо…
Захар Петрович ушел. Голова опущена, широкие плечи обвисли. Журавлев направился было следом, но остановился и долго смотрел, как медленно бредет по проулку старинный его дружок-недруг.
Собрание было на поляне подле клуба. Народу собралось много — и журавлевцы, и из других бригад приехали. Такие собрания по колхозам уже стали традицией. Кончилась долгая зима, проведена короткая, но напряженная посевная. Надо подвести итоги тому и другому, отметить тех, кто этого заслужил. После таких собраний обычно выходной на три, а то и четыре дня за всю посевную, когда не было времени считать, где там суббота, а где воскресенье. Это тоже в немалой степени влияет на настроение собрания.
Когда избрали президиум, объявили повестку и докладчика, Захар Петрович резво поднялся, внимательно и строго глянул по рядам колхозников. Кашлянул, набрал полную грудь воздуха, как перед нырком в воду, и заговорил размеренно и четко, отделяя слово от слова.
Слушали его, особенно первую часть доклада, без особого интереса, поскольку все эти надои, привесы, центнеры и гектары уже известны. С любопытством глазели на Волошина, сидящего с краю стола в президиуме. В Журавли секретарь райкома приехал рано утром, днем его видели то в сопровождении Сергея, то с Кузиным в летнем животноводческом лагере, в мастерских, на полях. Волошин расспрашивал о работе, о жизни, но при Кузине люди разговаривали неохотно. Николай Мефодьевич сразу обратил на это внимание.
Теперь вот он сидит на всеобщем обозрении — лобастый, широкоскулый, бело-седой и нахмуренный. То пишет в маленьком блокнотике, то оглядывает ближние и дальние ряды, каждый раз натыкаясь на колючий прищур Журавлева. Днем они только поздоровались. Иван Михайлович уклонился от начатого Волошиным разговора, заметил сердито: «Ты не меня спрашивай, я тебе свое слово сказал».
Кузин хорошо, на голосе, закончил первую часть доклада и перешел к недостаткам и задачам. Нажимал на организованность, дисциплину.
— Наши достижения могли быть значительно лучше, — говорил он, — если бы все работали засучив рукава. К чему это приводит, товарищи? На молочной ферме, к примеру, завелись крикуны, которым не дают покоя успехи лучшей доярки района Натальи Журавлевой. Среди механизаторов тоже завелись любители делать все на свой лад.
— Конкретней! — выкрикнул кто-то.
— Могу и конкретно сказать. Это относится в первую очередь к товарищу Журавлеву, Ивану Михайловичу. Правление колхоза и партийная организация поддержали его инициативу по созданию молодежного звена, создали условия для высокопроизводительной работы. Из этого Журавлев сделал вывод, что ему теперь все дозволено. Из отдельных фактов у него стала складываться целая система противодействия руководству колхоза. Самое страшное, товарищи, в том, что в это неприглядное дело втягивается молодежь. Взять последний случай в Заячьем логу, о котором уже все знают…
Захар Петрович разволновался, сбился с размеренно-торжественного тона и начал шерстить всех подряд — и механизаторов, и животноводов, и специалистов.
Выдохся Кузин, сел за стол под красной скатертью, утер пот с лица. А собрание загудело. Одни стали кричать, что неверно все, а другие опять же, что верно. Председательствующий долго стучал по графину, но стихли лишь тогда, когда вышел вперед Журавлев.
— Хочу пояснение дать, — заговорил он, — насчет моих преступлений. Вон сколько собак, елки зеленые, Захар Петрович на меня навешал, впору падать от такой тяжести. А за что? Что землю нашу не хочу позорить, за урожай бьюсь? Мало ведь нас, народу в деревне нашей мало. В заводском цеху в одну смену больше рабочих выходит, чем во всех наших Журавлях. Так могу ли я допустить, чтоб на моем поле хлеб вперемежку с бурьяном рос? Не могу! Ни под каким видом! Ребят на это настраиваю и могу сказать, что хлеборобы из них получатся хорошие. Есть в чем-то моя вина, признаю ее, но в главном ни перед кем я не виноват!
Собрание закончилось поздно, люди разошлись по домам, и пусто стало у клуба. Ветер раскачивает фонарь на столбе, резкие тени мечутся по земле.
Сюда пришла Наташа. Остановилась у своего портрета на Доске почета, посмотрела на себя как на незнакомую девчонку.
— Как чувствуем себя, Наталья Ивановна? — спросила она. — Все улыбаешься? Тебе нравится это? А мне вот больно. Понимаешь — больно. Наш старый Журавль мудрый и справедливый, а у журавленка слабые крылья.
На собрании, когда выходили к красному столу одна за другой доярки и винили ее наравне с Кузиным, она пыталась по лицу Захара Петровича понять, что же ей теперь делать и как ей быть. А увидела только растерянность и беспомощность. Пришлось самой принимать решение. Встать и принародно признаться, что по ее вине началась эта свистопляска на ферме, а чтобы этого больше не было, она уходит с фермы. Пока говорила, смотрела в землю, а когда подняла голову, то заметила, что слова ее задели каждого, но одни одобрительно похлопали ей, а другие в недоумении пожимали плечами. После собрания к ней подошел Волошин и сказал: «Жаль, конечно, но за храбрость хвалю».
Наташа вдруг решила, что надо сейчас же, немедленно, пока никто не видит, снять свой портрет и этим поставить последнюю точку в затяжной истории с молодежной бригадой и своим первенством в состязании доярок. Подергав массивную металлическую раму, Наташа заплакала.
За этим занятием ее застал Антон, явившийся на «пятачок», как всегда, с гитарой.
— Зачем доску Почета ломаешь? — строго, испугав Наташу, спросил он.
— Маяк выключаю… Все…
— А ревешь зачем? Жалко, да?
— Ничего мне не жалко! — сердито ответила Наташа. — Иди своей дорогой.
— На фоне небывалого подъема сельского хозяйства, — заговорил Антон в обычной своей дурашливой манере, — когда мы все как один, находятся отдельные люди, сознательность которых…
— Ты что, заболел? — Наташа в недоумении уставилась на Антона.
— Речь Кузина излагаю. Вот с кого узоры снимать! Его уже к стенке приперли, уже по голове бьют, а он хоть бы что… А если серьезно, Натаха, то на кой леший ты полезла выступать? Я лично не понимаю, не дано. Ты что, правду уйдешь с фермы или, извиняюсь, это был треп под настроение?
— Уйду…
— Куда, если не секрет?
— Все равно! — в голосе Наташи слышится журавлевское бесшабашно-отчаянное упрямство: сказано — сделано.
— Слушай, Натаха, — заволновался Антон. — Может того… В Сибирь вместе махнем.
— С тобой что ли? — Наташа по-отцовски усмехнулась.
— А что?! Я такой… Ну их всех, пускай сами тут разбираются, кто кому должен.
— Глупый ты, Антошка, — уже засмеялась Наташа. — Пошла я.
— Так и я пошел! — обрадовался Антон. — Нам же по дороге…
Ветер качает и качает фонарь. Деревне полагалось бы спать уже, но она тихо бурлит. У кого-то не хватило терпения дождаться завтрашнего дня, когда в лесу будет общее гуляние с музыкой и концертом. На краю деревни наяривает гармонь и нестройные голоса поют частушки-нескладушки.
Не спится и Кузину. Уже лег, правда, но проворочался с час, поднялся, оделся, вышел на улицу и пошел походкой праздного гуляющего человека. Внешне спокоен, а внутри клокочет.
Он обижен на Волошина — за резкость выступления на собрании, за оправдание выходок Журавлева. После собрания Волошин не поговорил наедине, хоть и было о чем, а сразу ушел с агрономом. О чем они теперь толкуют? Какие оценки дают ему и какие планы составляют? Или все иначе? Волошин внушает молодому секретарю, что надо умело поддерживать авторитет председателя?..
Сегодня Кузину по-настоящему стало обидно за себя. За все. Постоянную нервотрепку, круговерть забот, частые попреки и редкую похвалу, да и то адресуемую не ему лично, а всему колхозу. Светлым праздником за последние годы был только один месяц. Однажды Захару Петровичу по секрету сказали, что есть намерение выдвинуть его. После месяца сладко-томительного ожидания где-то что-то не сработало, и начальником управления сельского хозяйства взяли председателя соседнего колхоза…
