— Могу я узнать, что все это значит? — не выдержал Лебедев. — Чего вы, уважаемый Аркадий Михайлович, таким волком, извините, смотрите?
Ерошкин подался к Лебедеву и, стараясь сдержать нахлынувшее бешенство, свистящим шепотом спросил:
— Вы чего добиваетесь, гражданин Лебедев? Чтоб вас завтра Мишка Мыларщиков к ногтю прижал? Чтоб завтра Борька Швейкин прихлопнул наш союз, а нас — в кутузку кормить клопов? Этого?
— Полноте, Аркадий Михайлович! Зачем драматизировать? У вас просто нервы не в порядке.
— Не фиглярничай! — стукнул кулаком по столу Ерошкин и вскочил со стула. — Либо ты в самом деле идиот, либо прикидываешься им, но тогда с какой целью?
— Я попрошу! Я все-таки дворянин!
— А! — устало махнул рукой Аркадий Михайлович и снова сел. — Надоел ты мне со своим дворянством хуже горькой редьки. Давай одно из двух: либо берешься за ум, или катись на все четыре стороны, куда хочешь, но только вон из Кыштыма. Я не намерен из-за тебя подставлять под удар весь союз. Вот так.
Лебедев сник. Поглядел на Ерошкина провинившимся гимназистом. Угроза не шуточная. Аркадий Михайлович расчетлив. Коль прижмут обстоятельства, отдаст его, Лебедева, на съедение большевикам, а сам в кусты. Уехать бы куда-нибудь, скажем, в Питер… Впрочем, одна веревочка. Старой жизни и в Питере нет. Лучше бы в Париж, но на какие капиталы?
— Аркадий Михайлович, поймите меня правильно. Я не враг ни себе, ни вам. Но воротит меня от всей этой жизни. Другой раз увидишь нахальную холопью морду, душа переворачивается от одной мысли, что сегодня они — хозяева положения. В зубы ему, в кровь бы его, а нельзя. Нельзя! Слезы в горле комом встают, Аркадий Михайлович. Вот и срываюсь. Тут с товарищем в тужурке поспорил, на похоронах с бабой одной связался, еле ноги унес… Но клянусь честью дворянина, больше не буду…
Ерошкину почудились в голосе Лебедева слезы, и ему стало жаль этого неудачливого дворянчика. Пропадет он без него, Аркадия Михайловича. Подошел, положил на плечо руку. Лебедев поднялся, и Ерошкин в самом деле заметил в его глазах слезы. Сказал:
— Я тебя понимаю, Максим. Но забейся ты в щель и жди. Позову, когда потребуешься. Заведи какую-нибудь кралю, чтоб не скучно было.
И Аркадий Михайлович в порыве откровенности едва не рассказал о тайном разговоре с Ордынским, но спохватился.
Лебедев ушел. Аркадий Михайлович облегченно вздохнул. Кажется, проняло.
Гонца от Ордынского Аркадий Михайлович ждал не скоро. Пока там соберутся, пока обмозгуют, а время, глядишь, и пройдет. Но гонец появился уже в середине марта.
Большевики подписали Брестский договор. Партию переименовали. Раньше она называлась социал-демократическая (большевиков), а нынче назвали коммунистической. А какая разница? Видимо, в России назревали какие-то важные события, о которых в Кыштыме пока не подозревали.
Приехала молодая, довольно симпатичная особа, похожая на курсистку. В бытность в Петербурге Ерошкин навидался таких вдоволь. На ней короткая кацавейка, отороченная беличьим мехом, воротник, муфта и кокетливая шапочка из белки. Она подала Аркадию Михайловичу маленькую теплую руку и отрекомендовалась:
— Анастасия Игоревна Белокопытова.
— Очень приятно, рад вас видеть, — расшаркался Ерошкин.
— Вам привет от Николая Васильевича.
— Боже мой! Как он там? — искренне обрадовался Аркадий Михайлович.
— Жив, здоров, как всегда энергичен. Для всех я приехала по делам союза.
— Если разрешите — где устроились?
— Не беспокойтесь, у меня знакомые.
— К сожалению, беспокоиться приходится. С Николаем Васильевичем обошлись у нас по-хамски.
— Слышала. В Совете я уже отметилась. Так что все на законных основаниях.
Белокопытова для видимости два дня покопалась в бумагах союза, поговорила с некоторыми служащими и как-то вечером, оставшись с Ерошкиным наедине, приступила к главному.
— Обстановка стремительно меняется, — сказала она. — Большевики подписали позорный договор с Германией. Немецкие войска вступили на Украину и заняли Прибалтику. На севере высадились наши союзники — англичане. Внутри России копятся патриотические силы. Большевики доживают последние дни. Они агонизируют. Но без боя не сдадутся, они настроены фанатично. Для победы святого дела нужны деньги, Аркадий Михайлович, нужно золото. Оно в Кыштыме есть. Николай Васильевич в этом всецело полагается на вас.
Ерошкин впервые внимательно рассмотрел гостью. Поначалу показалась молодой. А вот сейчас приметил морщинки возле висков, упрямые складки вокруг маленького красивого рта. Чувственные губы тоже тронули поперечные морщинки-бороздки. Глаза холодные. Такие, наверное, никого не согреют, слабым не посочувствуют.
— Так как же, Аркадий Михайлович? — вывела она его из раздумья. Ах да, золото! Ордынский знал, что говорил — золотишко у кыштымских толстосумов, ясное дело, водилось. Но как его получить?
— Я вас не тороплю, — поняв затруднение Ерошкина, сказала Анастасия Игоревна. — Пробуду в Кыштыме еще дня два, так вы уж, пожалуйста, определитесь к этому времени. Оставаться дольше нельзя — и подумать могут нехорошо, и ждут меня в Екатеринбурге.
— Что-нибудь придумаем, — ответил Ерошкин. — Но все так неожиданно… И потом знаете — кыштымские мужички, у них ведь свой норов: загребать к себе, а не от себя.
— Знакома с таким норовом, — зло усмехнулась Белокопытова. — Гребли, гребли к себе, увлеклись непомерно, вот Россию и проворонили. Значит, у нас с вами два дня. Нет, нет, не провожайте меня, это лишнее.
Ночь не спал Аркадий Михайлович — выход искал. Решил собрать толстосумов у Евграфа Трифонова. Живут с женой вдвоем на Нижнем заводе. Дочь замужем в Каслях. Сын чем-то пробавляется в Екатеринбурге. Евграф — известный молчун. Дом у него на отшибе. Кстати, Евграф может подсказать, у кого из нижезаводских водится золото. Уж он-то знает! Сам, поди, нахапал немало. Хапуга, каких свет не видывал. Все домой тащит. Увидит на дороге полено, поднимет и домой унесет, в свою и без того богатую поленницу. Зимой мужики сено вывозят из леса. На дороге клочки сена — воз за придорожный камень зацепится, или сугробы высоченные бока обтесывают. До единой былинки соберет. На что нижнезаводские мужики прижимистые, но такая скаредность и их коробила.
Трифонов для порядка поломался и дал согласие на тайную сходку у него. Лебедев под вечерним покровом обежал дома толстосумов. Те отнекивались. Кто на грыжу ссылался, кому вдруг недосуг стало. Третьи открыто сомневались — а не накроют их у Трифонова советчики-большевики? Говорят, у них за последнее время Мыларщиков свирепствует, рыжий безбожник и головорез. Лебедева все эти разговоры бесили, он выходил из себя и яростно отчитывал:
— Пустят тебя, дядя, большевики по миру, поимей в виду. А придет наша власть — попомним мы тебе эту трусость!
Лебедевская угроза подействовала. Не явился только Лука Батятин.
Евграф — мужичонка невзрачный, с бородкой клинышком, со склеротическими щеками, на которых не росла щетина, — принимал гостей почтительно. Еще бы! Год назад или чуток пораньше они бы и руки ему не подали, а тут сами в дом пожаловали. Ерошкин явился первым. Заставил окна прикрыть ставнями и еще занавесить — надежнее. В ставнях щели могут оказаться. Щели маленькие, а увидеть через них можно многое. Наблюдал Аркадий Михайлович за собравшимися и странное чувство испытывал. Эти люди — и Пузанов, и Лабутин, и вдова Пильщикова враждовали между собой испокон веков, лакомый кусок рвали друг у дружки каждый день, это было их естественным состоянием. Но чтоб вместе, вот так, как сейчас, собраться, им никогда и в голову бы не пришло. А тут, пожалуйста, собрались. Нужда заставила.
Анастасия Игоревна оставила кацавейку в прихожей. В серой кофте с глухим воротником и в длинной черной юбке походила на строгую учительницу. В горнице сумеречно. Горели три свечки на божнице. Пузанов пододвинул к столу табуретку и досадливо упрекнул:
— Скупердяй ты несусветный, Евграф. Свечки запалил, а карасину пожалел.
— А где его взять-то, карасин? Лавочка твоя, небось, с прошлого года крест-накрест заколочена.
— Поди-ка у тебя нет?! Поискал бы получше.
— И искать нечего — про свое все знаю. Вот ежели одолжили бы?
— Креста на тебе нет, Евграф. Гостей привалило столь, а ты для них света пожалел.
— Это верно — столь гостей отродясь не бывало. Да ведь раззор с ними один, с гостями-то.
— Не жилься, Евграфушка, не жилься, — это вступила в разговор дородная Пильщиха. — Одолжу я тебе карасину-то, так и быть одолжу. Давай зажигай лампу. Чо мы будем в темноте-то куликать, разбойники какие, что ли?
— Коли так, — сдался Евграф, проворно вскарабкался на табуретку и быстренько зажег фитиль.
— И самовар прикажи поставить, — вставил Пузанов. — Я тут полголовки сахара прихватил, за чайком-то беседа веселее пойдет.
