– А что вам надо знать? – упавшим голосом спросил руководитель группы.
– Ответь мне чистосердечно вот на какие вопросы: откуда, куда и зачем вы шли? Сколько вас перебралось и еще переберется к белым и как фамилии твоих товарищей? Ну!
Руководитель стоял бледный, с опущенными глазами. Его губы дрожали. Иногда он поднимал глаза и взгляд его долго не мог оторваться от того места, где «Федорченко» мастерил петли.
– Ваше благородие, пощадите… мы не хотели.
– Молчать! Говори по существу. Как фамилии всех твоих товарищей?.. Ну, как, Федорченко, готово?
– Скоро будет готово, господин ротмистр, – глухо ответил «Федорченко».
– Ну-с, – обратился офицер к руководителю, – ты еще упорствуешь?
И, не вытерпев больше допроса, руководитель начал говорить. Он рассказал все, что знал. Офицеру были переданы все сведения, все инструкции, которыми снабдил их Камо. И лишь четверо, и среди них – одна девушка, наотрез отказались разговаривать с офицером.
– Вы будете повешены, – раздельно и свирепо произнес офицер.
– Ну и вешай, палач… Всех не перевешаешь, – крикнула девушка, вырываясь из рук солдат.
– Федорченко, – сказал офицер, – вот этих четырех ты можешь повесить в первую очередь… а тех отпусти.
– Слушаю-с, – взял под козырек толстомордый солдат и ухмыляясь посмотрел на осужденных.
Белогвардейцы весьма пристально наблюдали за поведением осужденных.
– Ну что ж, не передумали? – обратился к ним офицер. – Отказываетесь разговаривать?
Он похлопал плеткой по своему сапогу.
– Даю вам еще одну минуту на размышление. Сколько войск расположено в этом районе? Как называются части? Скажете – помилую.
Но эти четверо оставались непоколебимыми. Сколько ни допрашивал офицер, он не мог добиться от них ни единого слова. И вдруг произошло то, чего никто не ожидал: офицер громко расхохотался. Он не мог владеть собой – смех душил его так, что весь он корчился. Смеялся офицер, хохотали солдаты.
«Федорченко» полез на дерево и принялся снимать петли. Комсомольцы смотрели на все это и тупо озирались – они не могли понять, что же произошло.
– Дурни, – буркнул «Федорченко», выходя на середину, – дураки, а еще туда же, комсомольцы… Не через фронт переходить вам, а под материнской юбкой сидеть… Э-эх, вы, кутя-я-я-та! Он сплюнул и отошел прочь.
Офицер встал. Он перестал смеяться.
– Нет, вот эти четверо – молодцы, – сказал он, указывая на тех, что отказались с ним разговаривать. – А эти семеро – навоз…
И тут же он принялся сдирать с себя нос, парик, погоны… Это был Камо.
Долго мучившие его сомнения относительно стойкости комсомольцев сегодня разрешились. Теперь он безошибочно может сделать выбор. Теперь он знает, с кем можно отправляться к белым. Вот эти четверо стоят тысячи таких, как те семь, что сдрейфили перед «петлями»…
Он собирался отправляться к белым через неделю после эпизода в лесу.
Проект был близок к осуществлению. Но в это самое время белые армии покатились от Орла на юг. Надобность в осуществлении проекта миновала.
Теперь надо было думать уже совсем о другом.
Тифлис… Он такой же, каким помнит его Камо: всегда солнечный и зеленый.
Вот наконец и она – мирная, спокойная жизнь, во имя которой отдал он все, что только мог отдать. Покой… Неужели Камо принадлежит теперь самому себе?
Кабинет, телефоны… «подчиненные»… секретарь, акты, протоколы… Да, он – начальник учреждения… Странно… Никогда он не думал об этом… Ему мучительно трудно сидеть на этом кресле, в которое посадила его партия, слушать доклады, делать то, что делают в своих учреждениях тысячи партийцев… Что ж, надо… Это – будни революции… С каким наслаждением он бросился бы сейчас в прежнюю тревожную, столь родную и понятную ему обстановку, оставшуюся там, далеко в прошлом!
– Ничего, ничего, брат… привыкнешь… надо привыкать изучать экономику, надо научиться быть искусным руководителем советского учреждения, – говорил ему Котэ. – Хватит, боевая работа кончилась. Теперь наступила очередь управлять громадной машиной. Это – сложнее и труднее, чем экспроприировать денежные транспорты и симулировать четыре года сумасшествие… Да, брат. Знаю, ты не умеешь быть чиновником… Вон, ты со служащими держишься так, будто ты у всех у них детей крестил.
Так говорил Котэ, изредка навещая старого своего друга. Они подолгу засиживались, много говорили о революции, вспоминали прошлое. Как-то раз Котэ остановил свой взгляд на волосах Камо. Он как будто заметил их в первый раз:
– Э-э… да ты совсем старик!.. Не ожидал. Седин-то сколько!
Камо улыбнулся и согласился:
– Старик.
– А ведь как будто вчера был тот день, когда ты пришел к нам впервые. Щупленький, черный, с глазами, как у мыши. Ты угрюмо, исподлобья смотрел на нас, и я тогда усомнился, что из тебя выйдет хороший революционер… Помнишь, как ты взял какое-то поручение и спросил: «Камо отнести это?» Ты тогда плохо владел русским языком. Даже слово «кому» ты не мог произнести правильно… «Эх, ты, Камо, Камо», – помнишь, как окрестил тебя с тех пор Тоба?
– Воды утекло много, – улыбнулся Камо.
Однажды Котэ зашел к Камо и удивился: тот сидел, заваленный книгами.
Котэ тихо подошел к нему и взглянул через плечо. Перед Камо лежала тетрадь с чертежами.
– Что, начинаем учиться? – улыбнулся Котэ, – одолеваем географию?
– Учусь, брат, учусь, – буркнул Камо. – За дал мне вчера учитель теорему о равнобедренных треугольниках, объяснял, но я ничего не понял, а спросить стыдно. Может быть, ты знаешь доказательство? Покажи.
– Постой, постой, – все больше удивляясь, проговорил Котэ, – откуда все это? Почему?
– Что «почему»?
– Да вся твоя геометрия, книги… Куда ты готовишься?
– Ого, ты не знаешь ничего. Вот смотри.
Он подал ему мелко исписанный лист бумаги. Котэ прочел: «…и еще: товарищ Ленин просит передать тебе, чтобы ты без промедления принялся готовиться в Академию Генерального Штаба. Он знает, что тебе несвойственна обстановка „учреждений“. Ты не в состоянии дышать таким воздухом. Это вполне понятно. Словом, Ильич метит тебя в красные генералы. Жму руку будущему „вашему превосходительству“…»
– Понимаешь, – сказал Камо, – я не предполагал, что Ленин знает меня так хорошо. Оказывается, я не знаю себя так. Я никогда не думал об Академии и только после получения вот этого письма из Москвы осознал: Академия и есть именно то, что больше всего мне подходит. И как это я сам до этого не додумался?..
– Ну, ну, ни пера тебе ни пуху… – сказал Котэ, – учись, учись, а доказательства равенства равнобедренных треугольников не знаю… Геометрию никогда не учил.
Поздним июльским вечером 1922 года по Верийскому спуску, ведущему к Куре, двигался на велосипеде некий человек. Было душно и темно. Впереди, внизу, замирая от горячего воздуха, медленно ползла черная, пересыпанная огнями моста, река. Позади велосипеда, громыхая и качаясь, катился грузовой автомобиль. На середине спуска машина ускорила ход: шоферу показалось, что дорога свободна.
Он дал скорость, всматриваясь в дрожащую и прыгающую в снопе света дорогу, и вдруг заметил, как в этом снопе, близко от машины появился силуэт велосипедиста. Шофер инстинктивно повернул руль, но было поздно: что-то внезапно толкнуло машину и подбросило ее вверх. Шофер мгновенно остановил машину и вгляделся во мрак. Стояла тишина. Только издали, откуда-то с другого берега Куры, доносился шум трамвая.
Шофер хотел уже трогать, как вдруг услышал слабый стон. Тогда он сошел с машины и увидел, что у дороги валяется велосипед, а недалеко от него лежит человек, уткнувшийся лицом в пыльную дорогу.
Через десять минут велосипедист был доставлен в ближайшую больницу, а еще через два часа врач, оказавший первую помощь пострадавшему, доложил члену Совнаркома, спешно прибывшему с какого-то заседания, что положение раздавленного безнадежно, пульс прекращается и что человек, которого записали в книге больницы под фамилией Камо, умирает…
1929-30 гг.
