Поет девка:
– Я у тяти пятая,
У мила десятая, –
Ничего нас так не губит,
Как любовь проклятая!..
Поет парень:
– Ноне легкая женитьба,
Со советскиим листом…
Называли это ране:
«Под ракитовым кустом!»… э!
Вселяясь в Бирючий буерак, в усадьбу Росчиславских, коммуна «Крестьянин» приняла инвентарь – по описи, и Сидор Меринов, завхоз, мусоля чернильный карандаш, писал на каждом стуле – стул, и на каждом столе – стол, – чтобы было точно, и только тогда расписался в описи, в знак приема столов и стульев. Помещица Росчиславская была принята в члены коммуны, объявила себя коммунисткой, ей с дочерьми отвели для жилья оранжерею, но старуха вскоре померла от перепугу. В сущности, описи не требовалось делать: в доме и на чердаках валялось много и неописанной рухляди. Старик Росчиславский, путейский инженер, исходил в свое время на изысканиях пол-России, и в главном доме, нежилом, в комнате за его кабинетом кучей свалены были астролябии и теодолиты: Мериновы без описи отвинтили сферические стекла и, по весне, когда стало пригревать солнце, закуривали этими стеклышками, чтобы экономить спички, – и даже в людской избе положили на окно большое стекло, для всех. Из Мериновых в коммуну пошли только три брата, младший, Григорий, остался на селе с матерью. –
В тот год была бесснежная зима, и весна пришла ранняя, в ветрах. Мериновы прожили зиму скучно, в безделье, – у Липата, председателя, сошли с рук мозоли, – зиму прожили в теплом дому, ели и спали, часто выходили за варок, к проселку, и стояли там часами, глядя в снежные пустые поля. Мериновы на деревне имели одну душу, жили в одной избе, Липат и Логин подростками ушли в город, служили в дворниках, – Липат еще тогда выбился в люди: устроился к рязанской купчихе в любовники и как раз с тех пор стал сохнуть со спины и с заду, всегда ходил в валенках, ездил к докторам и бабкам лечиться от срамной и всем говорил, что у него не то грызь, не то учин… И тогда же, с города, Мериновы отвыкли от мужичьей работы, – знал ее только старший – Сидор, привыкший всю жизнь гнуть спину, – сначала он в коммуне отъедался, потом затомился в безделье; – и это он писал на столах – стол и навертел сферических стекол. Он же и заведывал ночной продажей в город, за соль, спирт, мануфактуру и спички – хлеба и баранины. Мужики на коммуну смотрели косо, злобно, недоверчиво, сторонились коммуны.
В черновике Акта по осмотру коммуны КРЕСТЬЯНИН рукою Ивана Терентьева было записано:
Читальной нет, книг много, но про них не все знают. Книги нашлись в главном доме, в ящиках, пересыпанные листовым табаком, «чтобы не ели мыши», как объяснил завхоз. Книги очень ценны, много на иностранных языках. –
В коммуне есть не знающие, члены ли они коммуны (слесарь и мальчик подпасок), – общих собраний не припомнят. – Крестьяне, входящие в коммуну, берут с собой и крестьянские свои наделы, избы же на поселке сдают внаймы.
Баба:
– Да, што уж, родимый, погорели мы, дотла погорели, совсем обеспечили, вот и пошли в камуню. Исть, ведь, надоть.
Другая:
– Нищая я, касатик, спаси их Хресте за кусочек хлебца старушке. Полы я за то мою и коров дою… Нешто от хорошей жисти пойдешь на этакое озорство?
В коммуне только четыре семьи: три брата Мериновы и их двоюродный брат, – остальные бобыли.
КОММУНА
Десятин пахотн . . . . . . . . . . 200.
« » озимых засеяно . . . . . . . . . . 24.
Людей . . . . . . . . . . 31.
Лошадей . . . . . . . . . . 14.
Коров . . . . . . . . . . 13.
Свиней . . . . . . . . . . 8.
Домов . . . . . . . . . . 3.
Едят с мясом
Сеялки, веялки, плуги.
ДЕРЕВНЯ
Десятин пахотн . . . . . . . . . . 72.
« » озимых засеяно . . . . . . . . . . 20. (больше не позволяло место).
Людей . . . . . . . . . . 75.
Лошадей . . . . . . . . . . 11.
Коров . . . . . . . . . . 12.
Домов . . . . . . . . . . 18.
Едят конский щавель.
…сохи, бороны.
Культурного сельского хозяина нет ни тут, ни там. Деревня сдавала по разверстке: зерно, масло, мясо, яйца, шерсть, картошку. Коммуна ничего не сдавала.
(Протокол сохранен Иваном Александровичем Непомнящим.)
Шла весна, как испокон веков, хлеб у мужиков подобрался, стали заваривать мякину, подвешивали коров, мужики подтягивали гашники, – коммуна была сыта, аптекарь из города – за картошку – привозил спирт, тогда Мериновы запирались у себя в доме, к ночи, пили спирт и орали песни. Великим постом пришел из Зарайска приказ – убрать из коммуны иконы. Иконы вынесли на чердак в главном доме, и к богу тогда отнеслись безразлично, Сидор же Меринов снял и спрятал в землю с икон ризы.
В ту весну дули ветры, – весенние ветры ворошат души русских, как птичьи души, весенние ветры манят бродить, к перелетам. Мериновы не сидели дома, – в доме было жарко, парно и кисло пахло от добротной жизни, – ходили по усадьбе, выходили на проселок, часами сидели в кухне на конике, выткнув тряпки из рам, к солнцу, – за бездельем не успевали все время приготовиться к летним работам. И на пятой неделе, когда повалился снег и пошли долгие дни в ручьях и грачином крике, – всполошились: два брата Мериновы, Логин и Липат, – прогнали жен с семьями, старший вселил в избу на селе, второй пустил по миру, – и оба стали искать себе новых баб. По округе невест не нашлось; из ближних деревень никто не хотел идти без венца, а венчаться Мериновы не могли. Невест найти помог Кацапов-старик, лет тридцать державший трактир на выселках у шоссе, не то хлыст, не то скопец, хоть и была у него семья таких же безбородых и безбровых, как он. – Несколько дней Мериновы ходили тайком к Кацапову и Кацапов к Мериновым, – потом Кацапов закладывал в коммуне каурого жеребчика, хозяйственно подвязывал ему хвост, надевал суконную бекешу и – в гулкие весенние дни – уезжал сыскивать невест. Баб Кацапов сыскал нескоро и обеих – дебелых, грудастых, красивых; ездил за ними в разные концы верст за шестьдесят: одну взял от каширских молокан, вторую – от гусляков с Гусляцких выселок, где жили конокрады и старообрядцы. Бабы пришли к Мериновым без венца, за деньги, – сели в чистом доме, засорили на крылечке подсолнухами, и месяц в мериновском доме прошел в блуде и веселии. Был двадцать первый год, – в этот месяц прошли благословенные весенние дни земного цветения, – в этот месяц напала на коммуну шпанская мушка, гнус, томила запахом псины, лезла за шивороты, жужжала зноем.
И в этот же месяц пришла в коммуну старуха Анфуса, из Каширы, мать одной из новых мериновских жен, вся в черном, с лицом, как у галки. Анфуса затормошилась хозяйкой, воркотливо, хлопотливо, комнату выбрала себе в главном, нежилом доме, как раз ту, где раньше лежали теодолиты. Иконы в коммуне были свалены на чердаке (и ризы с них закопал в землю Сидор), – Анфуса не взяла их к себе, но привела их в порядок, расставила на чердаке под крышей, расчистила перед ними место, скрыла его чердачной рухлядью. В первый же день своего приезда она пошла к Кацапову, – и ночью видели их троих – ее, Кацапова, и Ягора Ягоровича Комынина, бывшего земского начальника. Хлыст и Ягор Ягорович стали своими в коммуне. Ягор Ягорович полеживал на солнце, пятки вверх, – хлопотала Анфуса. – Тогда старуха – и за ней бабы – потребовали властно, чтобы Ягор Ягорович Комынин исповедывал их и перевенчал с Мериновыми. Исповедывал Комынин у себя в землянке на своем саженце с глазу на глаз, – венчал – на чердаке главного дома, тайно, в присутствии Анфусы, Кацапова и Сидора Меринова, – и на первом же венчании, в восхищении и экстазе, Кацапов заговорил – о новом боге Ягорушке. Скопец же привез откуда-то песни на драных лоскутках, и Мериновы зубрили эти песни, чтобы петь их по ночам на чердаке. И тогда же пошли шепоты, что Елену Росчиславскую, младшую, отдали в богоматери богу Ягорушке…
Нил Нилович Тышко написал письмо матери. В этом письме излагалось: – «… что же касается советской власти, то могу сказать, что у меня есть совершенно достоверные сведения, что все коммунисты получили приказ поступить в новую веру, какую – не могу сказать, должно быть масонскую, – в каждой коммуне избирается свой бог, и ему принадлежат все женщины…» – и прочее.
Выписка из «Книги Живота моего» Ивана Александровича Непомнящего: – «„Если бы Бога не было, его все равно нужно было бы выдумать“ – сказал Вольтер, и, поскольку ноги не растут из подмышек, а оттуда, откуда им приписала судьба, истина о выдуманном боге будет истинной до тех пор, пока не придет знание, и поэтому – вклеиваю в книгу свою вырезку из „Продовольственной газеты“ Наркомпрода за вчерашнее число: „Надежда на урожай хлебов пропала окончательно. Рожь выгорела без налива. Яровые местами не вышли совершенно, а в некоторых волостях пробивают высохшую и затвердевшую корку, и где вышли – пожелтели от бездождья. Даже картофель, последняя надежда чувашей, пропал во многих местах. Чуваши обращали свои молитвы и к языческим и к христианским богам. Под развесистыми деревьями приносили они кровавые жертвы: закалывали овец, лошадей“. – Коммуна „Крестьянин“ выродилась в сектантскую коммуну, потому что мужики Мериновы ложью и бездельем отступили от мужичьей тяготы и правды, – ну, а мистика всегда с „женским вопросом“ связана!»
