А избы на деревне стояли по-ночному. Въелись в землю, вкопались, с картошкой, на картошке. Луна шла к западу, поблескивала мертво в соломе крыш. Глаза у человека – тысячами лет!
Леший прокричал в лесу: гу-ву-уз!..
…И каждую весну цветут на Расчисловых горах яблони и будут цвести, пока есть земля…
Раздел книги основной, учин во хребте
– Россия, влево!
– Россия, марш!
– Россия, рысью!
– Кааарррьером, Ррросссия!
Машина, из главы «О волчьей сыти»
…Тракт стар, зовут тракт Астраханским. В голубой дали верст – с тракта, с Расчисловых гор, со Щурова от лесниковой избы, где зимует Машуха-табунщица, – в голубой дали верст черный возникает заводской дым – Коломзавода, гомзы, стали и бетона, – и красные – страшные горят оттуда – ночами – в тумане – огни, чтоб пугать людей и филинов, и – волков…
(Смотри примечание на стр. 26 о возникновении Коломзавода, о песнях 6 земь и о голътепе…)
У завода возникли деревни, поселки, выселки, слободки, на завод потянулись местные, коломенские и зарайские мужики; Парфентьево, Чанки, Щурово, Перочи – сменили соломенные крыши на железные, возле изб построили палисады, на рубахи надели жилеты, в жилетном кармане – часы. Но пришли и чужесторонние, гольтепа, шаромыжники, мартышки, в черных мастеровских куртках (среди них пришел и род Лебедухи), – эти селились под заводскими стенами в бараках, по три семьи в одной каморке, жен брали тут же, жены беременели, дрались друг с другом, в общей печке варили похлебку – по будням – и в праздник – пирог, жены были всегда сухогруды и широкоживоты, жен этих часто меняли, делили, проигрывали в двадцать одно; – эти жили всегда без потомства и рода, вымирали в одном поколении; – эти знали все заводы в России, от Уральских, Донецких до Питерских, до Тульского, всех мастеров, штейгеров и инженеров по имени; – среди этих были странные люди, иные говорили на многих языках, иные носили с собой дворянские паспорта, иные были без паспортов, все они пили и с новым запоем уходили на новый завод, они пели песнями о земь; – в их бараках не водились даже клопы, но когда они наряжались, они не пускали рубах из-под жилета и тогда надевали шляпы; – жен они никогда не брали с собой, жены жили с заводами… Как они возникали – они эти – у заводов, о их детстве, о их вчерашнем и завтрашнем – никто не знал, – им терять было нечего. – Мужики – те приходили на завод иначе, с «мальчиков», и сначала научались бегать перед дождем на квартиру к мастеру за калошами, с мастеровой супругой на базар, по понедельникам с похмелья рабочим – через забор, тайком – за водкой в кабак; учили их подзатыльниками, а учителя надо было поить по субботам – за подзатыльники и за науку… Завод был каменный, мужичьи крыши перекрывались железом, – но к самому заводу, к заводским заборам подпирала жесточайшая, даже не деревянная, а тряпишная – нищета, в водке и в песнях о земь.
А там за заводской стеной, за завкомом, –
– дым, копоть, огонь, – шум, лязг, визг и скрип железа, – полумрак, электричество вместо солнца, – машина, допуски, калибры, вагранка, мартены, кузницы, гидравлические прессы и прессы тяжестью в тонны, – горячие цеха, – и токарные станки, фрезеры, аяксы, где стружки из стали, как от фуганка, – из дерева, – черное домино, – при машине, под машиной, за машиной рабочий, – машина в масле, машина неумолима – здесь знаемо – в дыме, колоти и лязге – ты оторван от солнца, от полей, от цветов, от ржаных утех и песен ржаных, ты не пойдешь вправо или влево, потому что весь завод, как аякс и как гидравлический пресс, одна машина, где человек – лишь допуск, – машина в масле, как потен человек, – завод очень сорен, в кучах угля, железа, железного лома, стальных опилок, формовочной земли, –
– там, за заводской стеной, за завкомом, в турбинной, в рассвете, в безмолвии, в тишине, когда завод стоит, и сторожа лишь стучат сороками колотушек – человек, инженер – его никто не видит – поворачивает рычаг и: – (из каждого десятка новых – один – одного тянет, манит, заманивает в себя маховик, в смерть, в небытие – маховик в жутком вращении своем, вращеньи – в допусках – в смерть), – его никто не видит, он поворачивает рычаг и:
завод дрожит и живет, дымя трубы, визжит железо, по двору меж цехов мчат вагонетки, ползут сотнетонные краны, пляшут аяксы. Его никто не видит, человека, повернувшего рычаг в турбинной, но завод – живет, дрожит и дышит копотью труб. – Идет рассвет, гудит гудок, и сотни черных людей идут к станкам, к печам, к горнам. – В сталелитейном, у мартенов: все совершенно ясно; в сталелитейном полумрак; в сталелитейном – пыль; в сталелитейном горы стальных шкварков; уголь, камень, сталь; в сталелитейном пол – земля, и рабочие роются в земле, чтоб врыть в нее формы, куда польют жидкую сталь; сквозь крышу идет сюда кометой пыли луч солнца – и он случаен и не нужен здесь; – у мартенов все совершенно ясно: в мартенах расплавленная сталь, туда нельзя смотреть незащищенными глазами – когда подняты заслоны, оттуда бьет жарящий жар, туда смотрят сквозь синие очки, как на солнце в дни солнечных затмений, – и совершенно ясно, что там в печах, – в печи – в палящем жаре, в свете, на который нельзя смотреть, – там зажат кусочек солнца, и это солнце льют в бадьи. – А в кузнечном цехе – чужому, пришедшему впервые, страшно: – тоже в полумраке – в горнах раскаляют сталь добела и потом куют ее в прессах, как тесто, и молотами бьют, чтоб сыпать гейзеры искр; в кузнечном цехе полумрак и вой, и гром, и визг железа, которое куют, – в горнах – в горны, где сталь и уголь, рвется воздух, чтоб раздувать, и глотки горнов харкают огнем, пылают, палят, жгут, – горны стоят в ряд, к ним склонились грузоподъемные краны, чтоб вырывать от огня для прессов белую – огненно-белую – сталь, – и горны похожи на самых главных подземных чертей, они дышат, задыхаются, палят огнем и воют, ревут, барабанят, – кранами, прессами, молотами: здесь страшно непосвященному, – н-но, у каждого горна висит объявление завкома
«Строго воспрещается запекать картошку в горновых печах» – –
Рабочие – черны. Машина – в масле. Здесь – огонь, сталь, машина. Где-то в турбинной – повернут рычаг.
Домино – это черные, с числами, кости, это числа, где число кладут к числу, чтобы получать новые числа. В домино играют в тавернах, где полумрак керосиновой лампы под потолком. В домино играют, чтоб выиграть или проиграть. – Машина! – Когда сложат в сборном цехе все костяшки стального домино, – костяшки, созданные по нормалям и допускам фрезерами и аяксами, – тогда возникает, машина; но сама она – опять лишь костяшка нового стального, цементного и каменного домино, имя которому завод, которых так мало собрано в России.
– Пусть мало, но на этом пути конца нет. Домино машин – бесконечно, чтоб заменить машину мира. – Это Лебедуха.
«Строго воспрещается запекать картошку в горновых печах»,–
– хоть и не видно того, кто повернул рычаг в турбинной, чтобы завод дрожал и жил. Это так же, как прежде, когда – –
Река Ока и Москва были древни, ветхозаветны: реки, небо, пески, сосны, болота, ржаные поля, – Голутвин монастырь выпирал в небо маковками и крестами, в древних бойницах к самой Москве, – и извечно-невеселыми русскими рассветами – тому, стоящему в поле, – страшно было смотреть на гиганта из стали, ставшего над водой из болота, подпершего небо трубами, изгорбившегося стеклянными спинами цехов, светящегося заревами печей, – на рассветах особенно сильно дымили трубы, кутали завод дымом, пахнул далеко в поля завод машинным маслом и серою, нехорошим, неземляным запахом, – на рассветах драли свои нутра гудки чертовым криком, – на рассветах из заводских ворот уходили поезда и ползли туда, чтоб привезти уголь и чугун, чтоб увезти сделанное из чугуна, угля и человечьего труда – увезти на шпалы железных дорог и по ним во все российские веси, – и тому, кто стоял в поле, волку или мужику, или коломчанину – было непонятно и страшно – –
– – непонятно,
страшно и ненужно было и Андрею Росчиславскому, дворянину, ростиславичу, инженеру, – знавшему, что – –
– если пробраться через Черную речку, потомиться в суходолах, трястись лесом по корягам, сначала красным-сосновым, потом черным-осиновым, там – как триста лет назад – переплыть Оку на пароме, проехать по займищам, то – там уже затерялся проселок, исчезнул, растворился в зеленой мураве: – приедешь в Каданецкие болота. Там нету дорог. Там кричат дикие утки. Там пахнет тиной, торфом, землей. Там живет тринадцать сестер-лихорадок. Там нет ни троп, ни дорог, там ничто не выверено, – там бродят волки, охотники и беспутники, – там можно завязнуть в трясине… Впрочем, об Росчиславщине – дальше – – ибо Андрею Лебедухе – не было страшно и было нужно, рабочему, пролетарию, русскому, коммунисту, – ибо –
