– И мне она так же сказала, что с предметами точных наук не в ладу. А нам хотелось её перетянуть в Ленинград. Ее ухажер Серега Чернов, помнишь, в холодильном институте доучивается.
– Знала бы, что тут у меня произошло, не то бы ты, Валя, заговорила… – уныло ответил Судаков.
– Ну, а что такое случилось? У вас ведь всё тайны да секреты, что ни о чём ни расспросить, ни разузнать нельзя. Не смею и не хочу тебя тревожить лишними разговорами. Одно могу сказать: ты порядочный человек, а порядочный человек на умышленные преступления не способен… У тебя там в тетрадке зачеркнуто было слово «ошибка». Положим, была ошибка. На ошибках учатся, а не кончаются… Чудак. Ты устал. Ты не в настроении. Да ещё, знаешь, что тебе скажу? В ГПУ, по-моему, ведь такая серьёзная работа, что ой-ой!.. Судьбы людей там решаются. А судьбами людей шутить нельзя и легкомысленно подходить тоже. Там должны быть люди, умудрённые жизненным опытом, само собой, кристальной чистоты, как вот он, этот человек, – она показала на портрет Дзержинского, – о котором Маяковский сказал:
Юноше, обдумывающему житье,
Мечтающему, делать бы жизнь с кого,
Скажу, не задумываясь – делай её
С товарища Дзержинского!..
За дверью в коридоре кто-то тихо спросил Судакова. Одна из любопытных соседок ответила:
– Ивана Корнеевича? Он дома, вот его дверь…
– Мне уходить? – прошептала Валя, поднимаясь со стула.
– Сиди. Я здесь хозяин. А где я, там ты не лишняя… Наверно, за мной пришли. Подожди. Посиди. Полистай что-нибудь с этажерки… Войдите… Кто там? – отозвался он на стук в дверь:
– В коридоре темно у вас. Я еле скобу нащупал, – сказал, входя в комнату, секретарь окружного отдела Рыбин, тучный, запыхавшийся, в шинели без ремня, Сняв фуражку с малиновым околышем, он обнажил лысину.
Не раздеваясь, сел на свободный стул.
Валя стояла у этажерки и перелистывала томик Демьяна Бедного, искоса поглядывая то на Судакова, то на посетителя. С приходом третьего человека в комнате стало слишком тесно. Но уходить Вале никак не хотелось.
– Пришёл тебя навестить, товарищ Судаков. Ты, говорят, ногу расшиб. Может, врача сюда позвать. Или свезти тебя на перевязку. Нельзя запускать. Нельзя… – Рыбин посмотрел на стол, на недопитую бутылку вина, на девушку. Комсомольский значок КИМ на её груди внушал доверие. – Можно при ней? – кивнул он в сторону девушки.
– Можно. Говори, Рыбин, говори. Что там, как? Эта девушка, будьте знакомы, друг моего детства. Учились мы с ней в одной школе и в техникуме. Навестила вот, в нелегкий час. Студентка, нынче кончает Ленинградский кораблестроительный. Я рад, что она появилась у меня. Говори, слушаю…
– Пошёл на работу, решил зайти к тебе, узнать твоё настроение и успокоить. Дело обстоит не так уж плохо, как складывалось. Мы за тебя боялись, полагая, что может обернуться всё скверно. Думали, что суда тебе не миновать. Сейчас острота вопроса стёрлась. Бежавших от конвоя петлюровцев задержали здесь, в Вологде. Следствие показало, что действовал ты в соответствии с телеграммами и не твоя вина в том, что кто-то перепутал поезда в пути. Врач Грязовецкой больницы телефонограммой подтвердил, что у тебя разбито колено – с таким ушибом ноги две недели тебе лежать бы надо. И это в твою пользу… Не проявил ты находчивости и сообразительности. Это уж не так страшно. Вот как обстоит…
– Что же дальше? – нетерпеливо допытывался Судаков.
Валя как раскрыла книгу, так и замерла на тех строчках, где Демьян Бедный трогательно и чувствительно пишет о ленинских похоронах:
…И падали, и падали снежинки
На ленинский – от снега белый – гроб…
Перечитывала который раз и одновременно чутко прислушивалась к разговору. И тут же она вспомнила, какая великая народная печаль была в памятные январские дни 1924 года, даже в таком малом городке – Череповце. Судаков был постарше остальных учащихся, руководил большой комсомольской организацией. Для вступления в партию его, ещё не вышедшего из комсомольского возраста, тогда рекомендовали партийные руководители города и сам директор техникума.
– А дальше вот что, – продолжал Рыбин. – Касперт по прямому проводу докладывал об этом Аустрину Рудольфу Ивановичу. Они с ним с дореволюционных времен друзья. Я был тогда в кабинете у Касперта. Аустрин ответил ему в таком духе, что тебя строго наказывать не надо. Уволить в запас, а по партийной линии – пусть окружная партийная коллегия разберётся и выносит по её усмотрению взыскание. Проект приказа об увольнении заготовлен. Из партколлегии приходил товарищ Цекур, забрал на тебя материалы. И, видимо, вызовет тебя для объяснений. Так что ничего страшного…
– Цекур? Я у него в комиссии, под его председательством, проходил в прошлом году партийную чистку. Он меня знает.
– Тем лучше. Вот так. А врача или фельдшера я к тебе вызову срочно. Лежи, поправляйся, спешить некуда. Касперту доложу, что был у тебя и как ты себя чувствуешь. И ещё учти, что раз оставляют тебя по увольнении в запасе, то уж не так плохо. Значит, партколлегия тоже будет исходить из этого к тебе отношения. Будь здоров. Я пошел. Работы – завалило!
Не успел Рыбин опуститься с лестницы, как Валя, отложив книгу, кинулась к Судакову, крепко обняла его, поцеловала в колючую, давно не бритую щеку.
– Видишь, как все улаживается! – радостно воскликнула она. – А ты… Эх, дуралей, дуралей. Ну, теперь веселись.
– Валька, тише, тише… Нога болит. Осторожно… Да, кажется, уладится. Пойми меня, всякая чертовщина в голову лезла. Ну, перестань прыгать, стрекоза! Давай, допьем токайское… Жаль, забыл Рыбину чашечку налить. Это такое вино, что после него не пахнет.
Они допили вино, освободили стол от колбасы и булки. Осталось немного дешевеньких, местного изделия, конфет. Попросили тетю Машу подать чайник кипятку, угостили её конфетами, а она им заварила своего чаю густо и крепко.
– Вот, Валя, так и живу, – разливая чай, пожаловался Судаков. – Почти по-студенчески.
– А что ж! И привыкай быть студентом. Теперь-то я вижу, вуза тебе не миновать!.. Поработай как следует. Отличись. Не беда, что ты переростком окажешься. Бери пример…
– С Ломоносова, наверно? – подсказал он.
– С кого же больше? – усмехнулась Валя. – В наше время. Ванюшка, столько Ломоносовых учится, что счёт их в тысячах. Люди страдали, люди воевали, люди не имели материальной возможности учиться. А теперь? Знаешь, сколько совсем немолодых людей в рабфаках и вузах? Сколько по партийным путевкам? Сейчас такое время, такое время!.. – Она заметила, как ее друг схватился за ногу, поморщился.
– Болит, проклятая! Хоть бы Рыбин скорей фельдшера…
– И где тебя так угораздило?
– Из-за пустяка. Из-за глупости. Из-за частной собственности пострадал, – стараясь пошутить над собой и усмехнуться, стал он рассказывать Вале.
– На прошлой неделе в Грязовце было. Принимали эшелон куркулей. Временно поселили их в Корнильевский монастырь. Высадили на запасном пути. У них скарба всякого груды. Узлы, мешки, сундуки, корыта и даже мелкий инвентарь. Не успели от полотна все это добро отнести, как машинист дал задний ход. Кое-что из скарба попало под колеса, захрустело, затрещало… А я стоял в стороне около последнего вагона. Вагон пятится. Перед ним у самых рельсов сундук и детская люлька… Баба-переселенка бежит в слезах, кричит: «Ой, скрыню раздавит, ой, скрыню раздавит!» И представилось мне, судя по её слезам, что скрыней она своего ребёнка-дочурку кличет. Тут я, несмотря на усталость, бросился как оглашенный, люльку выхватил почти из-под колес наседавшего вагона. А люлька та оказалась пустой. В ней не то что ребенка, и запаха детского не было. Я с этой пустой люлькой шарахнулся, да коленом о рельсу соседнего пути. И лежу. Боли сгоряча не чувствую, а встать не могу. Баба – та голосит и голосит: «Ой, скрыню раздавило, раздавило скрыню!». Черт бы её побрал! Скрыней-то сундук называется… Конечно, он в щепки раздавлен, ничего в нем особенного и не было – полотенца вышитые, бельишко, ещё самоваришко пострадал… За мной с вокзала с носилками прибежали. А кулачка эта ревёт, надрывается – не обо мне, конечно. Скрыню жаль!.. Я и спрашиваю ее: «За каким ты чертом колыбельку везла сюда?» А она мне сквозь слезы. «Та як же без люльки будем дитэй робыти, та ж прыгодытся!..»
Наконец, закончив чаепитие и наговорившись вдосталь, они дружелюбно расстались, не ведая, где и когда им ещё доведётся встретиться.
А потом из санчасти пришла молодая женщина-врач.
– Дело серьезное, товарищ Судаков, – предупредила она. – Будете двигаться, долго не поправитесь. Недельку полежите, а там посмотрим. В это время я буду вас ежедневно навещать. Есть тут кому за вами ухаживать?
– Собственно некому, но я попрошу тетю Машу…
– Больничный листок я вам в следующий раз выпишу.
– Не надо. Мне он уже не нужен. Я увольняюсь…
– Закон порядка требует, – возразила врач.
