Исана и сам не мог бы толком объяснить, какой смысл вкладывал он в нарисованный им глаз. Но тем не менее внешний мир реагировал на него предельно остро. Реакция была материализована в камне, пущенном из рогатки. В тот же день вечером в толстое стекло бойницы убежища с властным стуком ударил камень — не настолько сильно, чтобы разбить его, но звук был достаточно определенный, чтобы не спутать его с каким-либо другим. Исана как раз варил дежурное блюдо Дзина — макароны и, чтобы ребенок не испугался, продолжал опускать их в кипяток, как будто ничего не произошло. Потом, когда макароны были готовы, Исана, окутавшись паром, слил через дуршлаг воду. Дзин нетерпеливо ждал, скрытый облаком пара. Исана положил в кастрюлю масло и с силой стал перемешивать макароны, неподатливые, как тянучка. Его энергичные действия подбодрили Дзина. Когда Исана, положив макароны в две большие тарелки, поставил их на стол, служивший им обеденным, а ему самому к тому же еще и письменным, Дзин, опередив его, уже сидел на стуле с вилкой в руке и с силой, весь напрягшись, тряс баночку с тертым сыром, посыпая макароны.
С биноклем на ремне, протиснувшись в узкую щель за спиной Дзина, Исана с напускным спокойствием вышел из комнаты и, как конькобежец, берущий старт, выбрасывая носки в стороны, взбежал по лестнице на третий этаж. Он сразу же обнаружил первого лазутчика. Им была девчонка. Возможно, ее использовали как приманку. Она сидела в метре от яйцевидной тени, которую отбрасывала кажущаяся черной вишня, вокруг ее головы нимбом сверкали рыжеватые волосы. Уселась на стул, на котором только что сидел Дзин; Исана забыл внести его в дом. Девчонка сидела неподвижно, слетка вздернув голову и неотрывно глядя на вход в убежище. Стул девчонка оттащила подальше от тени, отбрасываемой вишней, чтобы подчеркнуть свое присутствие. В поисках засады Исана осматривал окрестности, будто чертил глазами вокруг вишни и лазутчицы все расширяющиеся спиральные круги. Чертил в поисках снайпера, выстрелившего из рогатки в бойницу убежища. Но на неровной низине, уже довольно густо поросшей молодой травой, никого обнаружить не удалось. Исана перевел взгляд на развалины киностудии — багряное вечернее солнце освещало ее сзади, чуть справа, поэтому обращенная к нему сторона строений была темной и обнаружить там чье-либо присутствие было невозможно.
Исана высунулся из бойницы и навел бинокль на девчонку, сидевшую на стуле, — он увидел ее так отчетливо, будто ему удалось отсрочить заход солнца по крайней мере на полчаса. В окулярах бинокля лицо ее выражало с трудом сдерживаемые враждебность и страх, как у арестанта на фотографии, сделанной помимо его воли. Нитка бисера пересекала лоб, поддерживая выкрашенные в светло-каштановый цвет завитые волосы, пылавшие вокруг ее овального личика. Все это можно было видеть и невооруженным глазом. Но бинокль позволил обнаружить удивительную привлекательность губ и глаз девчонки. Лицо худощавое, под кожей ни жиринки, и сама кожа гладкая и эластичная, будто ее продубили и снова вернули на место. Чуть выдающиеся вперед губы, казалось, специально были созданы для того, чтобы соединить края трещины, образовавшейся на этой эластичной коже. Вокруг полных, в поперечных морщинах губ тоже была припухлость. Губы были чуть приоткрыты, и между ними виднелись два передних зуба.
И еще глаза. Края век и ресницы были, видимо, подведены тушью — ресницы от этого выделялись резче, но глаз не затеняли. Лучи вечернего солнца падали на девчонку со спины, и казалось, сиреневатый свет отражается в ее глазах. И эти жгучие, чуть косящие глаза не моргая смотрели на вход в убежище.
Снова наклонившись вперед, как конькобежец, берущий старт на ледяной дорожке, Исана сбежал вниз по винтовой лестнице. Однако вышел он из дому медленно и спокойно направился к вишне. Еще когда он только открывал дверь, девчонка вскочила со стула и встала за ним, но не убежала. Она стояла в глубокой тени под черной густой кроной вишни, на которой не видно было ни одной птицы. Исана ясно видел ее смуглую кожу и слегка косящие жгучие глаза.
— Чего? Ну чего? — еле слышно произнесла девчонка.
— Я пришел за стулом моего сына. За стулом, на котором ты сейчас сидела, — сказал Исана.
С этими словами он взял стул и попятился назад, точно от толчка, а девчонка что-то пробормотала хриплым голосом, может быть ругала себя за смущение. Исана, правда, расслышал, что она сказала, но понять смысла ее слов не мог. Когда он, вскинув стул на плечо, повернулся и стал подниматься по косогору к оставшейся открытой входной двери, девчонка снова остановила его, громким, возбужденным голосом произнеся имя известной актрисы времен процветания кино. Тогда-то ему стал понятен смысл тех слов, которые она пробормотала раньше.
— Может, переспим в гримерной ***?
Слова, сказанные до этого девчонкой с горящими мрачным пламенем и чуть косящими глазами, были явно обращены к Исане: дядечка, переспите со мной хоть разок. Склоненное вперед тело Исана — на плече он по-прежнему нес стул — стало мелко дрожать от смеха. Не успел он захлопнуть за собой дверь, как в нее ударил камень, но он, не обращая на это внимания, сел верхом на стул и, положив голову на спинку, продолжал хохотать. Рядом с ним, обняв за поясницу трясущегося от смеха отца, стоял Дзин, от него пахло тертым сыром.
Глубокой ночью Исана проснулся от топота скачущих лошадей. Ему приснилось, будто его огромное, как гора, мертвое тело (возможно, оно разрослось уже после смерти) закопано совсем не глубоко и над ним проносится табун лошадей. Во сне Исана беспокоился, что Дзина испугал топот и что он вот-вот услышит плач мальчика. Это они топали по крыше. Исана ждал, что рано или поздно они придут, и сейчас, проснувшись, понял, что они нагло ворвались в его жизнь и бесцеремонно топают по крыше!
В бешенстве, весь дрожа от возмущения, он вскочил на ноги, но света зажигать не стал и замер между своей кроватью и кроватью Дзина. Нужно как-то унять скакавших у него над головой подростков, но он прекрасно понимал, что бессилен что-либо предпринять. Вскоре после того, как Исана поселился в своем убежище, ему приснился сон. Страшный сон, будто разразилась атомная война. На крыше убежища скопилась огромная толпа людей, жаждущих спастись от атомного нападения, угрожая и требуя впустить всех в бункер. Проснувшись в ужасе, проникшем в самую глубину его мозга, еще погруженного в сон, он хотел было броситься отбивать натиск толпы на крыше, но вдруг понял, что, в бессилии мечась по кровати, он просто видит продолжение сна; бессилие и страх, сковавшие его тело, еще долго оставались раной в душе.
И на этот раз Исана не стал попусту бегать по убежищу в поисках оружия. Он просто был охвачен всепоглощающей идеей сохранить свою жизнь ради того, чтобы уберечь Дзина. К тому же сейчас Дзин действительно был напуган топотом на крыше. И начал стонать, будто от боли. Исана и сам готов был стонать, как ребенок. Не застонал он только потому, что боялся привлечь внимание мальчишек, топавших по крыше, даже света не зажигал и, крепко обняв сына, старался вселить в него бодрость, поддержать его.
Топот на крыше неожиданно прекратился. Скорее всего, они спрыгнули на одну из площадок косогора за убежищем. Исана немного успокоился, решив, что топот на крыше был не враждебным действием, направленным против него и Дзина, а операцией, призванной донести до них некое послание. Но он был не в состоянии следовать за эхом, рожденным этим посланием. Потому что Дзин от пережитого страха превратился в кусок истерзанной плоти. Нужно было отдать все силы, чтобы вернуть его к жизни.
Исана решил все оставить, как есть, до тех пор, пока он на рассвете не заберется в бункер (впрочем, произойдет это только тогда, когда Дзин оправится настолько, что его безопасно будет оставить одного), где восстановит в памяти все происшедшее и найдет ключ к пониманию и нейтрализации послания, — послания, полученного им от тех, кто топал ночью по крыше. Поручу я все это бесчисленным душам деревьев и душам китов, которые, наверно, внимательно следят за нашей с Дзином затворнической жизнью, подумал он. Дзин, свернувшись калачиком, застыл и стонал так жалобно, что любой, услышавший эти стоны, пришел бы в отчаяние. Исана, прижав к себе ребенка, протянул руку и включил магнитофон, а другой в это время растирал ему руки и ноги. Если бы начавший работать магнитофон вдруг испортился и в крохотное светлое оконце, приоткрывшееся в сознании Дзина, полились бы раздражающие шумы, он бы опять ушел так далеко, что Исана никогда бы не смог до него добраться. Он бы взвился в страшную высь или утонул в бескрайней глубине, как мертвая рыба. Ладони Исана, прикрывавшие застывшее тело ребенка, гладившие его покрытую пупырышками кожу, со страхом ждали такого момента.
Птица пела еле слышно. Пела тихо, но как-то удивительно естественно. Исана стал постепенно усиливать звук, стараясь, однако, не исказить его. По убежищу летало крылатое чудовище, обладавшее голосом в десять раз более громким, чем голос обычной птицы. Это фазан? — спросил Исана, называя первую пришедшую ему на ум птицу, но спросил не голосом, а мускулами своего лица, прижатого к лицу Дзина. Даже если бы он кричал изо всех сил, пробиться сквозь заслон невероятно усиленного магнитофоном голоса птицы ему бы все равно не удалось. Правда, Дзину явно было не до разговоров о птицах. Исана же хотел с помощью птичьих голосов проложить тропинку, которая соединила бы его с сыном, и поэтому шептал непрерывно: это большая синица? Это черная синица? Это райская мухоловка? Это красноухая овсянка? Это седоголовая овсянка? Это дроздовидная камышовка? Это пестроголовая камышовка?
