— Полюбуйтесь! Я так и знал, что он где-нибудь отлеживается и в ус себе не дует! А я летел из Кравцов, чуть голову не сломал, — с возмущением сказал Сергей, указывая своему спутнику на Алексея. — Работнички! На пять минут ремонта, а они весь район на ноги подняли… политику развели…
Алёша молчал. Они сели на траву рядом с ним. Незнакомец с хорошей улыбкой разглядывал братьев, как бы сравнивая их, глаза его теперь не казались уже такими колючими. Сергей, хотя и возмущался, тоже с интересом смотрел на Алёшу, как будто год его не видел. Он до сих пор считал Алёшу мальчиком, тихим, скромным, который даже на младших редко повышал голос. И вдруг мальчик этот показал зубы. «Матюком, сукин сын!» — вспомнил он, как кипятился главный механик. Сергей в душе был доволен, что Баранову пришлось проглотить такую пилюлю. Поделом ему, растяпе! Но как этот мальчишка, его брат, позволил себе такую вы ходку со взрослыми? Этого так оставить нельзя!
— Ты, брат, оказывается, и впрямь герой. Ого! Я и не заметил, когда ты таким стал… Ты скоро всех пошлёшь… Постыдился бы! Школьник!.. Молоко на губах не обсохло!.. Вот попрошу отца, чтоб он показал тебе, где раки зимуют.
Алеше не хотелось оправдываться, но и слушать это было неприятно, стыдно при чужом человеке. Как бы это перевести разговор на другое? О чем бы у Сергея спросить? И вдруг вспомнились корреспонденты. Алёша лег на спину, со вкусом потянулся и, улыбаясь, неожиданно сказал:
— Ты, Серёжа, скажи лучше, когда ты женишься на Наталье Петровне?
Сергей поперхнулся на полуслове, смутился до смешного, начал заикаться:
— Ты-ы б-бездельник… б-болтун!
И вдруг, то ли с умыслом, то ли для того, может быть, чтобы скрыть свое смущение, Сергей повернулся и сказал:
— Вот познакомься лучше… Новый директор нашей школы Михаил Кириллович.
Алёша подскочил, как будто его укололи. Встал на колени и залился краской, не зная, что делать, как после всего, что директор узнал, что здесь слышал, смотреть ему в глаза. Какая суровая кара за все его сегодняшние подвиги!
— Ничего, Алексей. Но от комбайна ты сбежал напрасно. Надо нагонять простой. Тут личным обидам не место, дело общественное.
— Я — нагоню, — тихо, как школьник, опустив глаза, пообещал Алёша.
— Михаил Кириллович будет у нас столоваться, — сказал Сергей, чтоб завершить знакомство.
Лемяшевич никогда не думал, что так много разных обязанностей у директора школы.
Правда, Орешкин утверждал, что новый директор сам выдумывает себе дела. Например, с ремонтом. Школа отремонтирована. Чего ещё надо? Но Лемяшевич забраковал все и дал сведения в районо и облоно, что школа не отремонтирована. Сведения эти всех переполошили: середина августа, а одна из крупнейших школ района не готова! Провал! Приезжала комиссия. Долго ходили, крутили носами — склонны были заключить, что школа все же отремонтирована. Лемяшевич злился:
— Какой же это ремонт? До каких пор мы будем содержать в таком состоянии наши школы и клубы? Не первые же это послевоенные годы! Товарищи! Хватит прибедняться! Школа — культурный центр на селе, и она должна быть образцом для всех остальных учреждений.. — А оттого что «образец» имеет такой вид, посмотрите, в каком состоянии колхозный клуб! Стыд и позор! И это в деревне, где есть электричество, радио!.. Надо сломать такое отношение… И я не отступлю…
Он нарочно высказался так резко, решительно. При осмотре присутствовал председатель райисполкома Волотович, спокойный и тихий человек. Он и здесь держался на втором плане: ходил позади всех, разглядывал все внимательно и долго. И вдруг, удивив не одного Лемяшевича, председатель райисполкома поддержал нового директора. Он заговорил, отковыривая от стены в коридоре затвердевшие потеки какой-то едкой коричневой краски.
— У Чехова где-то сказано… Не помню, в какой вещи… — тихо начал Волотович.
И все остановились и обернулись к нему, заинтересовавшись: что Чехов мог сказать об этих стенах?
— Дословно не помню, но примерно… О настроении студентов… Настроение это зависит от окружающей обстановки, и потому студент должен видеть вокруг себя только высокое, прекрасное, могучее… Не дай боже ему смотреть каждый день на разбитые стекла, ломаные двери и вот этакие стены, — он ткнул в стену пальцем. — Это о студентах. А если перенести на школьников, на детей… Какое у них будет настроение, товарищи педагоги?..
У Лемяшевича возникло желание ответить на это: «А где вы были раньше, хозяин района? Почему до сих пор этого не видели?» Но Волотович смотрел такими добрыми глазами, говорил с такой искренностью, что у Лемяшевича не хватило решимости съязвить — есть люди, с которыми невозможно быть дерзкими или грубыми.
Представитель облоно, председатель комиссии, развел руками:
— Ну, если хозяин района так считает, то — пожалуйста, ремонтируйте, воля ваша, деньги ваши… Только — чтоб все было готово к учебному году.
— Ох, деньги, деньги! — вздохнул Волотович. — Денег-то нет. Ну, ничего, товарищ Лемяшевич, ломайте и делайте, как надо. Поддержим!
С того дня Лемяшевич вертелся как белка в колесе. Не раз пришлось съездить в райцентр за двадцать пять километров, чтоб получить деньги. Никогда он не думал, что даже такая простая вещь потребует столько времени и усилий. То он не заставал Волотовича, то не было заведующего райфо, то банк не принял подписей. Не легче было и на месте. Орешкин, конечно, обиделся, что забраковали его работу, расценил это как подкоп под его авторитет и на простосердечную просьбу Лемяшевича помочь подготовить школу как следует ответил;
— Дорогой Михаил Кириллович, я три года не отдыхал… Я работал как вол… Конституция дает мне право на отдых. Разрешите воспользоваться этим правом.
«Отдыхай, лодырь! — подумал Лемяшевич. — Переутомился ты, бездельник этакий! Обойдемся и без тебя».
Орешкин, должно быть, нарочно проходил каждый день мимо школы — чистенький, прилизанный, опрысканный крепкими духами, запах которых слышен был за двадцать шагов. Ходил он не один — с Раисой и молодой учительницей Ядей Шачковской, беззаботным существом, хохотушкой, которая всюду чувствовала себя как дома. Что касается Шачковской, то Лемяшевич ничего против не имел: пускай ходит с кем хочет. Но ум и сердце его протестовали против взаимоотношений завуча с Раисой. Это был интуитивный протест, не подкрепленный никакими педагогическими формулами. А Лемяшевичу хотелось найти эти формулы, писаные или неписаные; они могли бы дать ему право требовать от Орешкина иного обращения со школьницей. Правда, ему совсем не хотелось с самого начала портить отношения с завучем.
Более энергично протестовал против прогулок Орешкина Бушила. Увидев завуча, он не жалел крепких слов: «Лодырь… Интеллигент липовый! Дрянцо…» И Лемяшевичу приходилось умерять красноречие молодого учителя.
Бушила добровольно стал активнейшим помощником в подготовке школы к учебному году, хотя официально тоже числился в отпуске. Вторым таким помощником, спокойным, мудрым и опытным, оказался Данила Платонович, Лемяшевич, приехав в Криницы, по-разному знакомился с людьми — с преподавателями, колхозниками, работниками МТС. Но, пожалуй, самым интересным вышло знакомство с Шаблюком. Вместе с Орешкиным, по его предложению, они зашли к Даниле Платоновичу.
— Увидите, до чего может дойти учитель, когда он долго сидит на одном месте, — посулил Орешкин.
— Посмотрим, — сказал Лемяшевич; за три дня он успел услышать о старом учителе столько хорошего, что теперь не верил ни одному слову завуча.
Хата у Шаблюка старая и чуть не самая большая в деревне — с тремя широкими окнами на улицу, без ставен, без резьбы на карнизах, но в добром порядке. Во всем чувствовался хозяйский глаз и умелые руки. Перед хатой не было цветника, а росли два молодых, похожих как братья друг на друга клена с глянцевитыми стволами.
Цветник был во дворе, но не под окнами, как обычно, а поодаль; вдоль него тянулась густой грядой черемуха, свешивающая свои ветки через невысокий заборчик в соседний двор. В цветнике, окруженном штакетной оградой, среди разнообразных цветов больше всего было мяты и резеды. У побеленного сарайчика возвышалась, господствуя над всей деревней, старая липа, укрывшая своей тенью половину просторного двора. Может быть, двор казался таким просторным из-за необычайной его чистоты: нигде ни соринки, всюду под метено, посыпано чистым песком. Под навесом стояли диванчик, верстак, лежали аккуратно сложенные остроганные доски, а на стене висел разный столярный инструмент: пилы, рубанки, циркули, стамески. И пахло в этом дворе не хлевом, не скотиной, хотя где-то в сарайчике и похрюкивала свинья, а мятой, свежей сосной и липовым цветом.
Они не зашли в дом, так как увидели хозяина в саду. Сад начинался сразу же за сараем зарослями малины, густой и высокой, соблазнительно манившей крупными переспелыми ягодами. Кусты малины и крыжовника посажены были и вдоль боковой ограды, но там их заглушали вишняк и желтая акация, редкая в этом районе Белоруссии. Плодовые деревья росли посередине — старые раскидистые яблони и высокие груши. Прозрачный налив, восковой шафран, зеленая путинка, ребристая крупная антоновка, темно-красная «цыганка» и другие сорта яблок, которых Лемяшевич не знал и названия, так густо усыпали ветви, что чуть не под каждую была подставлена подпорка. Под яблонями расстилалась заманчивая тень. Так и тянуло лечь на зеленую, свежую, как ранней весной, траву. В конце сада виднелся дощатый шалашик, вокруг него в строгом порядке размещались рамочные ульи. Там и стоял Данила Платоиович, внимательно разглядывая рамку. У его ног поднимался легкий белый дымок — курился дымарь. Издалека было слышно, как гудят потревоженные пчелы. Пчелы звенели в воздухе над головами гостей.
