— Ты, наверно, знаешь, что в колодце бывает исток, — сказал он.
— Ну и что?
— Вот этот исток и залепило глиной.
— Значит, колодец заглох, так бы и сказал… Теперь придется его бросить?
— Нет, это нетрудно исправить.
— И из-за такого пустяка ты заставил мучиться мать?
— Да ведь я вовремя не заметил эту пробку…
— Теперь все понятно, — она покачала головой. — Значит, тебя хорошенько отругали? Не беда, мальчик, это тебе на пользу пойдет… Ну, где будешь обедать? За столом или сюда принести?
Между двумя окнами в комнате стоял круглый стол, покрытый узорной скатертью. Когда отец уезжал в пустыню и Нурджан обедал один или с товарищами, мать подавала им еду на стол. Но в присутствии отца приходилось покоряться привычке, усвоенной стариком с детства: есть на скатерти, разостланной на кошме или на ковре. Нурджан уже хотел позвонить в контору бурения, чтобы узнать, скоро ли ждать отца, как появился Атабай.
Увидев мужа, снимавшего в прихожей шапку и синий плащ, Мамыш обрадовалась.
— Вот и отец! Теперь уж ты не усядешься за столом! — И обратилась к мужу: — И тебе не мешало бы выкупаться до обеда, а то весь ковер пропылишь, придется снова выколачивать.
— Если не будешь трясти и выколачивать ковры, что же тебе останется делать? — поддразнил жену Атабай, с удовольствием оглядывая квартиру после долгой отлучки.
Заметив пыльные сапоги мужа, Мамыш схватила его за плечи.
— Сейчас же искупайся и переоденься!
— А то не пустишь?
— Разве можно такого подпустить к скатерти? Что отец, что сын — один хуже другого. Легче пешком сходить на Челекен, чем договориться с вами! Последний раз повторяю: не умоешься — не пройдешь в комнату…
Атабай хохотал, его седая борода, разделенная на три клока, тряслась.
— Ай, Нурджан, есть ли хоть на грош ума у твоей матери?
Мамыш завопила раньше, чем Нурджан успел ответить:
— Вот нашелся мудрец на мое несчастье! Если бы в твоей тыкве были мозги, а не солома, разве бы ты рвался в таком виде в комнату?
— Ну и глупая баба! Да пока я не отмоюсь за все три недели, ты и насильно не усадишь меня обедать.
— Так что же лезешь, как слепой?
— Чтобы тебя испытать.
— Мало ты испытывал меня до сих пор? Седой уж, а ума…
Атабай зажал ей рот рукой.
— Ах, Мамыш, человек с головой должен с каждым годом умнеть, а не глупеть. И настоящую цену воде знаю я, а не ты. Это не ты, а я тащился в летнюю жару по пустыне… Не Мамыш, а я на ишаке вез по пескам воду за десятки километров. Мне вот под шестьдесят, а не боюсь никакой пыли. Почему? Потому что воду люблю. Теперь я не джейран в пустыне, а лебедь в озере. Лебедь!
Мамыш невольно улыбнулась.
— У тебя только борода лебединая — белая, а сам ты…
— Какой сам?
— Какой был — козел черный!
— Ну и скажет же! — Атабай рассмеялся и пошел в ванную, а Мамыш заторопилась в кухню.
«Старик разыграется — буря поднимается, — подумал Нурджан. — Эта пословица, видно, не про моих родителей сложена. Сколько ни спорят, ни дразнят друг друга, никогда по-настоящему не бранятся. Мать хоть кого может из терпения вывести, а отец только смеется. Характеры у них разные, а на жизнь оба смотрят одинаково. Встретятся — спорят, расстанутся — скучают. Помню, в детстве, бывало, в доме нет и горсти муки, но мать и словом не попрекнет отца. Он придет домой усталый, голодный, а дома есть нечего — промолчит, не рассердится… Как-то сложится когда-нибудь моя семейная жизнь?.. Ах, Ольга, Ольга, почему ты так сердито посмотрела? Хорошо, положим, не любишь, но ведь и не по-товарищески так…»
Отец вышел из ванной и прервал эти грустные размышления. Хотя Атабай был человеком старого уклада, но, вернувшись домой, так же как и Нурджан, облачался в пижаму. Вначале Мамыш дивилась и посмеивалась над ним: «Отец наш похож сейчас на того пестрого барса, которого поймал Марет Мерген». Потом привыкла и даже находила, что пижама очень к лицу ему.
Когда Мамыш принесла кюртюк, Атабай воскликнул:
— Что же ты наделала! Думаешь, я не буду чай пить?
Поставив тарелку, Мамыш спокойно ответила:
— Нурджан, наверно, проголодался, да и ты не сыт. Попьешь чаю после обеда, лучше будет.
— Да разве можно так!
— Пока будешь молоть языком, обед остынет. Наполнишь пустой желудок — узнаешь, можно или нет.
— Эй, Мамыш, тебя не хватает в пустыне! Всего у нас вдоволь: и песка и ветра. Уже и детишек развелось на целые ясли. Люди семьями едут. Сосед с ребятишками вечерами в мячик играет, об мою стенку стучит… Вот только тишина надоедает — трещотки нет! Хочешь, отвезу тебя, всех обрадуешь?
— Кроме тебя, старый болтун!
Дома мастер не любил рассказывать о своих производственных делах, тем более — о неприятностях. Тот, кто послушал бы сейчас, как Атабай веселится, поддразнивая жену, сочиняя каких-то ребятишек, которых в Сазаклы не было и нет, тот никогда бы не догадался, какую трудную ночь пережил мастер и как волновался днем, пока начальники ссорились в его присутствии.
Он продолжал препираться со старухой и за обедом. Нурджану надоела перебранка, он спросил отца:
— Что делается в Сазаклы?
Атабай, который усердно насыщался бараниной, помрачнел и отрывисто сказал:
— Там дурная кобыла хвостом машет… Авария за аварией. А Човдуров добивается, чтоб мы, бурильщики, и дорогу туда забыли.
— Может, он и прав. Говорят, там сложная тектоническая структура, бурить опасно.
— Ай, сынок, у бурильщиков всегда опасно. Отвернуть водопроводный кран может и мать. И ты умеешь качать нефть из скважин, подготовленных твоим отцом…
Сын понимал, что отец шутит, и промолчал, но Мамыш никогда не оставалась в долгу.
— Да и Атабай может без особого труда уплести готовый обед.
Вытирая руки полотенцем, Атабай насмешливо посмотрел на жену.
— Ты мне напоминаешь одну женщину, которая говорила: «Пахать землю — ходи себе туда-сюда, жать — серпом играть, молотить — кататься по кругу… Просеивать муку — вот это труд!»
Мамыш унесла посуду, Атабай задумчиво сказал:
— Говорят, Аннатувак Човдуров не хочет рисковать, считает, что слишком сложно все на новом месте. Мне это непонятно. Несложное дело — неинтересное дело. Настоящая работа — не в спокойной добыче, а в сложном бурении. Не думай, что я ни во что не ставлю твою работу, промысловую работу. И вы, наверно, получаете удовольствие. Но если я днем не слышал гула ротора, если не знал, как вгрызается в породу долото, я и ночью уснуть не могу спокойно. Когда долото проходит из слоя в слой, не то что каждый час, а каждую минуту подстерегают тебя неожиданности. Волнуешься, как на скачках, когда твою лошадь обгоняет соперник и дело решают десятые доли секунды. Такое волнение придает тебе силы, бодрость… — Атабай рассмеялся и закончил коротко: — Конечно, лучше, если нет аварий.
Слушая отца, Нурджан даже позавидовал: «Почему я не стал бурильщиком?»
— Папа, с кем ты собираешься соревноваться? — спросил он. — С Таганом Човдуровым?
— Нет.
— А с кем же?
— Сдается мне, наш директор думает, что я и его отец — рухлядь, немощные старикашки. Вот я и хочу доказать ему, какой я старец, и вызвать на соревнование молодого мастера.
Услышав последние слова Атабая, Мамыш решила отомстить за прежние колкости.
— Аю-ю, Атабай, по твоим ли это силам? Лягушка тоже хотела стать с вола, дулась, дулась и лопнула!
— Уж ты-то, кажется, могла бы не спрашивать у людей о моей силе!
Предчувствуя, что старики снова затеют шутливую перепалку, Нурджан ушел в свою комнату одеваться. Ольга сказала, что сегодня пойдет в театр, и Нурджан надеялся, что успеет купить билет и еще раз увидеть ее сегодня.
Мамыш вовсе не собиралась препираться с мужем. Сейчас ее волновало другое: мрачность сына она истолковала по-своему — мальчик тоскует в одиночестве. Она и прежде заговаривала о женитьбе то с Аманом, то с Нурджаном, но оба сына, и старший — вдовец, и младший — подросток, каждый раз уклонялись от прямого ответа. Теперь мать решила действовать с помощью Атабая.
— Ах, Атабай, сколько раз я тебе говорила, но ты никогда не слушаешь меня.
Атабай удивленно поднял брови.
— Не пойму, куда ты гнешь?
— Я ведь одна…
— А меня не считаешь? И Нурджан, кажется, еще с квартиры не съехал.
— Ты не показываешься дома. Свою вышку больше меня любишь. Нурджан утром уходит, вечером приходит. Аман в Небит-Даге живет. Я целый день одна-одинешенька… в этом дворце.
— Хочешь, чтоб я бросил работу?
— Не прикидывайся бестолковым.
— Мамыш, ты загадки загадываешь. Объясни, пожалуйста, яснее.
— Я хочу невестку в дом привести. Невестку! Теперь понятно?
