— Организация, организация… — с досадой повторяет Ян. — Что такое эта организация? Я ее… Я не признаю… не могу признать, что организация вправе решать столь специальные проблемы, как школьное воспитание.
Но тут Ян соображает, что пересолил.
— У меня, к сожалению, в последнее время не было тесной связи с организацией.
— Да уж где там при ваших семейных и родственных связях.
— Нет, нет! Только из-за работы в школе, дорогой товарищ, исключительно из-за нее. Революционное движение мне так же близко, как любому из вас. Думаю, вы и сами отлично это знаете.
Витол закуривает, ладонью заслоняя спичку от ветра.
— С вами, интеллигентами, как-то странно получается. Приходите, агитируете, шумите. А когда движение началось и масса поднялась, когда особенно необходима серьезная помощь образованных людей — вас нет. Вы уезжаете по личным делам, женитесь на буржуйской дочке, и хороший тон уже не позволяет вам путаться с простым народом. Разок-другой немного поболтать в торжественных случаях — это да. Но стойко держаться, не покидая своего места…
Ян не успевает ответить, и ему обидно до слез. Вот уже и корчма, Витол становится на свое место во главе конвоя.
Два маленьких окошка тускло светятся в толстых каменных стенах. У коновязи дремлет покрытая дерюгой загнанная лошадка. Снаружи ни души, хотя здесь важный наблюдательный пост на перекрестке дорог.
В большом помещении совершенно темно, только сквозь приоткрытую дверь едва пробивается слабый луч. И тут люди. Слышно, как они, лежа на полу, ворочаются, переговариваются вполголоса. Кое-где мелькают огоньки папирос.
Следующая комната полна народу. Одни спят, пристроившись на лавках вдоль стен, другие сидят за столом на табуретах. Все потные, в одних рубашках. В конце стола четверо играют в карты. Перед ними полные и недопитые стаканы чаю, кучки колотого сахара. Рядом валяется кусок мела, которым каждый прямо на столе записывает выигрыш.
Среди играющих — начальник патруля Вирснис, приземистый, плотный человек средних лет в расстегнутой кожаной куртке, поверх которой на желтом ремне висит кобура с револьвером. Остальные прислонили свои ружья к стене или поставили в угол.
Вирснис собирает карты. Партию доиграют потом. Его добродушное лицо становится серьезным и строгим, почти суровым.
— Попрошу поближе, — говорит он Мейеру. Тот, остановившись в дверях, внимательно оглядывается, как бы желая отгадать, что его здесь ожидает.
Мейер подходит к столу, конвоиры не отступают ни на шаг. Яну жутко. Наверное, так выглядит военный суд. Но он все же делает движение вперед. Начальник патруля подозрительно оглядывает его.
— Что вам угодно? — И обращается к Витолу: — Кто это?
— Наш учитель, Робежниек.
— А… товарища Мартыня тут нет? — спрашивает Ян.
— Он на собрании, — отзывается какой-то парень, неохотно отрываясь от еды. — Сегодня перевыборы исполнительного комитета.
— Нам придется допросить господина Мейера. Если хотите, можете подождать там.
Вирснис встает и приоткрывает дверь в боковую комнатку… Там за столом сидят двое и роются в бумагах. Одного Ян знает: бывший помощник писаря, Лиепинь. Несколько человек в одних рубашках кто спит, кто сидит на скамейках вдоль стены. Землекоп Зарен, примостившись на подоконнике, набивает патроны. Маленькой меркой черпает порох из коробки, насыпает в гильзу и, положив заранее приготовленный войлочный пыж, придавливает его концом карандаша. Свинцовая дробь насыпана в белую мисочку доверху.
— Лиепинь, пойди-ка сюда! — зовет Вирснис. — И захвати лист бумаги. — Он придерживает дверь, пропуская Яна. Потом закрывает. Но дверь сама медленно приоткрывается. Яну слышно все, что там говорят.
— Ну, а вы, Зарен, что тут делаете? — бодрясь, спрашивает Ян, хотя на душе у него прескверно.
Зарен косит на него свои узкие, угрюмые глазки. На его высохшем, сморщенном лице с седой, куцей бородкой злорадная усмешка.
Кривой заскорузлый указательный палец с грязным ногтем как бы пересчитывает черные дробинки в миске.
— Эта — дармоедам… Эта — живоглотам… Эта — угнетателям… Эта — предателям… На всех хватит. Надо наконец-то очистить землю.
Легкий озноб пробегает по спине Яна.
Вдруг из соседней комнаты слышится громкий голос Мейера:
— Долго ли мне еще ждать, господа? У меня нет времени торчать здесь. Если вам что-нибудь угодно от меня — прошу покорно.
— Не волнуйтесь. — Вирснис говорит медленно, внушительно. Но в его спокойствии нечто такое, отчего Ян невольно зажмуривается. — Вам все-таки придется запастись терпением. Мадам тоже подождет и как-нибудь извинит нас.
Ложки звякают о края миски, и слышится приглушенный смех.
— Барские замашки никак забыть не может. Ему некогда…
— Вот оружие… — докладывает кто-то из конвоиров. — А тут патроны. — Слышно, как что-то кладут на стол.
— Может быть, вы объясните, на что вам понадобилось прятать оружие? — спрашивает Вирснис.
— Я его не прятал. Это ружье никто у меня не требовал. Я оставил его для самозащиты.
— Ага — для «самозащиты»! Против революционного народа? Против тружеников, которые сбрасывают захребетников и кровососов?
— Нет, против хулиганов и грабителей, которые тетерь орудуют под видом революционеров.
— Против хулиганов и грабителей существует народная милиция. Скрывать оружие — контрреволюционный поступок. Вы это должны были знать и, несомненно, знали. Но у вас были свои соображения, и вы рискнули… Кроме того, у нас есть сведения, что вы поддерживаете связь с бежавшими баронами. Что вы на это скажете?
— Нет. У меня нет никакой связи.
— Ну, а если у нас имеются доказательства? Например, письмо, которое вы через своего кучера отправляли в озолское имение?
— Это было письмо барона. Я только выполнил свои обязанности слуги.
Смех и возгласы прерывают его слова.
— Вы преданный слуга! Конечно, вам неизвестно было, что в этом письме барон призывает господ из озолского имения и солдат немедленно напасть на восставший народ.
— Этого я не знал. Письмо было передано мне в запечатанном конверте.
— Понятно, понятно… Может быть, объясните, почему вы остались здесь, а не ушли вместе с другими господами?
— Потому что у меня с господами нет ничего общего. Я такой же наемный работник, как всякий другой. Зла я никому не делал. Я доверился народу и думал, что народ доверяет мне.
— К сожалению, народ чересчур доверчив и доверием его слишком злоупотребляли. Теперь конец…
В общем шуме отдельных слов не разобрать. Дверь распахивается, и входит Мейер, заметно взволнованный и обмякший. За ним идет Вирснис.
— Выходите — все! Вы, Робежниек, тоже!
Люди поднимаются со своих мест. Зарен забирает патроны и прочие принадлежности.
— Вы задержите его здесь? — спрашивает Ян, проходя мимо Вирсниса. Но тот не отвечает — очевидно, не расслышал. Тогда Ян обращается к Лиепиню, который стоит у стола и роется в бумагах: — Замолвите хоть вы словечко. У него дома больная жена и дочь. Я ручаюсь за него.
Лиепинь равнодушно глядит в ту сторону, куда двое караульных увели Мейера.
— Жена и дочь могут быть у каждого, господин Робежниек. Освобождение народа поважнее здоровья разных барынек. Мы не можем позволить, чтобы шпионы и предатели спокойно действовали среди нас. Жаль, конечно, что приходится нарушать чью-то семейную идиллию. Но кто жалел наши семьи, когда нас расстреливали, вешали и отправляли в ссылку?
— Освободительное движение совершается во имя новой, истинной справедливости. Почему же вы хотите воздать им той же мерой, что и они вам?
— Ступайте проповедовать в церковь, господин Робежниек! Пока на свете существуют две враждебные силы, борьба между ними не прекратится. На насилие нужно отвечать насилием. Сентиментальности тут неуместны. Не можем же мы сидеть сложа руки, когда в нас летят пули и снаряды. Нас не щадят, и мы не должны щадить.
Ужинавшие напряженно прислушиваются, стараясь понять, в чем дело. Кто-то уже второй раз механически подносит ко рту пустую ложку. Другой, по самый черенок всадив карманный нож в каравай хлеба, так и застыл, не сводя глаз с Яна Робежниека. Остальные сосредоточенно хлебают, а на лицах их написано: нам все это давным-давно известно, пустые слова, больше ничего.
Ян Робежниек печально вздыхает.
— Ах, борьба… Я понимаю борьбу, где тысячи идут против тысяч или сталкиваются хоть один на один. А так — взять старого, слабого человека, донимать его, мучить… Чем же это отличается от старой царской полиции?
— Тем, что мы никого не забираем, прежде чем его проступок не доказан. А еще тем, что здесь не сводят личных счетом и не щадят одного человека, если это угрожает тысячам других. Для нас жизнь одного труженика дороже целой буржуйской семьи.
