В сельсовете сидел уполномоченный. Ему приносили сведения — сколько завтра едет единоличников и какое количество дают они подвод под колхозный хлеб.
Раньше всех принес сведения милиционер. Это был детина огромного роста, краснощекий, с веселыми серыми глазами. Он сидел сейчас возле шкафа и рассказывал как арестовывал в одном селе знаменитого конокрада Еремея Полагина.
— Дождик шел, а у меня зубы разболелись. Хожу с завязанной щекой и на себя тоску навожу. Ночь, спать бы, а они еще хуже. А дождь все льет и льет, как осенью. К утру зубы немножко затихли, прилег. Вдруг слышу, шепчет мне знакомый, у кого остановился ночевать:
— Полагин дома.
Я сразу вскочил. Сознаюсь — арестовывать, да еще с препятствием, это для меня разлюбезное дело. Стало быть, поднялся и бегу к председателю колхоза. У них только что три лошади украли. Улики на Еремея. Собрали пять человек и огородами к его избе. Подошли со двора. Говорю ребятам: «Двое стойте у ворот, а если бежать будет, бейте чем попало». У всех вилы в руках, как на медведя. А он дядя ростом с меня и толще в два раза. Сам иду на крыльцо. Дверь в сени заперта. Ежели стучать, спугнешь. А надо взять без тревоги. Глянул на окна: занавески. Ну, дома. Пришлось стучать. Вышла на стук жена. Слышу, стоит за дверью и молчит. Только дыханье у бабы тревожное. Еще постучал легонько. И вот из-за двери прямо ангельский голосок: «Кто стучит?» Мигаю председателю, — говори, мол, — а сам в сторону.
— Мы, Евдоха, — начал он. — Мне с Еремой по душам…
Помолчала Евдоха, а потом принялась лаять:
— Какой вам Ерема? Что вы ни свет ни заря ходите по чужим избам? Уходите, пока кочергой не оглушила.
— Да один я, один, — внушает председатель. — Ты открой, ничего не будет.
— А чьи это ноги из-под низу виднеются?
Мы так и обомлели. Внизу у двери полдоски нет, и видны наши ноги. Ну, таиться нечего, кричу:
— Именем Республики требую, гражданка, открыть дверь, иначе подниму тревогу.
— Поднимай, не боюсь, не в первый раз мне твою харю видеть. Ишь, черт, щеку-то завязал.
— Ах ты стерва! В доске сучок выбит, она в сучок мое лицо и увидела. Так лаемся мы с бабой, глядим, бежит с той улицы парень и руками знаки подает. Подбежал, шепчет: «Еремей в окне застрял. В проулок у них окно».
Фу, черт, из головы вон! Мы туда. И вот картинка: Еремей высунулся из окна вполовину, а зад у бандита в раму уперся. И ни туда ни сюда. Пробует опять в избу — плечи не лезут. Карабкается, пиджак завернулся, пытается его снять, а несподручно. Мы стоим, глядим, и берет меня смех.
— Еремей, — подхожу к нему, — у тебя перебор, сдавайся!
— Нет, очко, — кричит он мне и плюется. — Бей в меня пулей, пока глотку зубами тебе не перегрыз.
— Ну, зубы и у меня достаточные, только чуток заболели, — говорю я. — Ну-ка, мужики, найдите вожжи!
Побежали искать вожжи.
— Полагин, возьму тебя в таком преспокойствии, что даже закурю. Хошь, угощу?
— Угости, сука, — добавляет он последнее слово как оскорбление. Но меня смех берет. Вынимаю две папироски, одну — себе, другую — ему. Дал прикурить и говорю:
— Бери да помни. Хоша ты сейчас совсем в смешном положении, но я свое благородство тебе оказываю.
А Еремей курит, и ежели со стороны поглядеть — просто высунулся мужик из окна подышать воздухом.
— Простудишься, Ерема, — смеюсь я, — сдавайся.
— За папироску тебе, гаду, спасибо, но только сдаваться не буду. Берите силой.
— Возьмем и силой, — обещаюсь я и шепчу председателю колхоза: «Неси торпище».
Председатель ушел.
— Скажи, Еремей, зачем ты бросился бежать через окно, ежели у вас есть дверь?
— Вы в дверях стояли, — отвечал он.
— Не про то я тебе. Намек на пропажу колхозных коней делаю. Ежели бы ты не был виноват, чего бежать?
Председатель бросил мне торпище. Еремей догадался.
— Али как тигра?
— Дожил ты, Еремей, до позора, — говорю ему. — Миг удовольствие одно окрутить твою лохматую голову торпищем, взять тебя голыми руками и при всенародном миновании положить на телегу да в район отвезти. Акула ты, Еремей, рыба такая в море есть, очень ядовитая. Сдавайся, не пускай себя в позор.
— Сдаюсь.
— Руки связать добровольно даешь?
— Даю, — и кричит Евдохе: — Баба, кинь вожжи, сдаваться хочу.
А баба вместо вожжей сует ему в окошко чересседельник с медным кольцом. Взял он ременный чересседельник за конец и давай размахивать.
— А вот теперь попробуй подойди.
— А-а-а, — рассвирепел я, — с тобой по-благородному, а ты чересседельником, как индюк соплей, размахиваешь! Ну-ка, мужики, обращаюсь я, — растягивайте торпище, ловите акулу в сеть.
Принялся он отбиваться, да нет! Закрутили ему башку и руки вместе с чересседельником. Удобная получилась кукла. Хрипит, ругается и раскачивается в окне.
Пошли в избу. Вожжами поймал его ноги, закрутили. Мумия с головы до ног, и надо эту мумию от оконной рамы ослободить. А как? Ни взад ни вперед. И догадался тогда я:
— Мужики, топор!
Евдоха подумала — убивать будут, недуром закричала. А я ей:
— Гражданочка, безоружных убивать мы не имеем права. И ты, как жена старого вора с дооктябрьским стажем, обязана это знать.
Успокоил я бабу, взял топор, разогнул гвозди с наружной стороны, и вытащили мы Ерему вместе с рамой. Даже стеклышки не разбили. И сам он не стал брыкаться. Сняли мы с него раму, бережно вставили на место, а самого, связанного, и отвезли в район. И чудно, сразу перестали у меня зубы болеть…
— Много ты за свою службу произвел арестов? — спросили милиционера.
— Много не много, только люблю, чтобы препятствие было. Я ведь боевой. Силы во мне избыток, а злобы нет. Вот смеюсь я все… Смешливый зародился. «Лапоть» люблю читать.
Вошли два мужика. Оба из деревни Пунцовки. Один из них недавно на заседании комсода выступал против своего исполнителя.
— Вы зачем? — строго спросил его уполномоченный. — Почему не организуете обоз?
— Отказываемся, — заявил тот, что был на совещании комсода. — Не можем мы совладать с нашим исполнителем.
— Расскажи.
— Мы по всем строгостям к твердозаданцам, а он нас за руку. Тем только и надо — с кольями лезут. Кулак Шипулин ключи не дает, замок трясти начали, а исполнитель пришел и крючком железным по рукам. Гляди, изуродовал! — показывает уполномоченному перевязанную тряпкой кисть руки.
Хмуро посмотрел уполномоченный на милиционера и заметил, как у того глаза блеснули.
— Где исполнитель?
— Он с нами приехал. Выпивши. Говорит: «Никого не боюсь и замки трясти не дам».
— Скажите, что уполномоченный приказывает ему явиться.
Мужики ушли.
— Что с ним предпринять? — обратился уполномоченный к милиционеру.
— Ясное дело, — подмигнул тот.
В помещение развалкой вошел пунцовский исполнитель. Не взглянув ни на кого, он сел возле голландки и медленно принялся свертывать цигарку. Свернув, еще медленнее стал набивать в нее табак, потом прикурил у сидевшего рядом парня. Уполномоченный, прищурившись, окликнул его:
— Пунцовский исполнитель?
Тот поднял голову, пренебрежительно повел глазами по сторонам и, не отозвавшись, опять затянулся дымом.
— Как фамилия? — не сдерживая злобы, крикнул уполномоченный.
— Моя? А зачем тебе? — насмешливо спросил тот.
— Да ты что, — совсем уже вскипятился уполномоченный, — ты что там сел? Ну-ка, иди сюда!
— Мне и тут не плохо, — заслышав окрик, хмуро ответил исполнитель.
— Не плохо? Ну, с тобой разговор окончен. Милиционер, возьми кулацкого агента.
И хотя не было особой надобности поспешно вскакивать, милиционер быстро двинулся, схватил исполнителя за шиворот и потащил к двери. Исполнитель, вероятно, и не стал бы протестовать, если бы просто ему объявили об аресте, но сейчас, не то испугавшись, не то обозлившись, принялся кричать и вырываться из дюжих рук. Это еще более подзадорило беззлобного милиционера. Арест оказался «с препятствиями». Когда вышли на улицу и исполнитель пытался затеять там с милиционером драку, тот, смеясь, обхватил его поперек тела и отнес в колокольню. Там запер его на замок. Вернувшись, румяный и радостный, сообщил уполномоченному:
— Сидит.
— Спичек при нем не было?
— Я учел. Он папироску у парня прикуривал.
Обращаясь к пунцовским мужикам, уполномоченный приказал:
— Чтобы завтра тридцать подвод выставить. По двадцати пяти пудов ржи на каждую. Пошлем к вам в помощь… Кто поедет? — обратился к присутствующим.
— Гони меня, я таковский, — поднялся Афонька.
— Езжай! С твердозаданцами никаких разговоров! Для связи со мной держи наготове верхового.
Когда ушли и в сельсовете настала тишина, уполномоченный обратился к милиционеру:
