Когда ушли и в сельсовете настала тишина, уполномоченный обратился к милиционеру:
— Ты хотел еще рассказать… — Но в это время отворилась дверь, вошел Яшка с парнями: они ходили на поселок Камчатка.
— Сколько? — спросил уполномоченный.
— Семнадцать едут, а четверо дают подводы для колхозного хлеба.
Милиционер засмеялся.
— А у тебя сколько? — спросил его Яшка.
— Тридцать пять со своим и тринадцать подвод.
— Где нам до тебя! Дай-ка твою шинель.
— Думаешь, амуниция помогает?
— А то нет?
— Я без угроз! — смеется милиционер.
— Садитесь, ребята, — предложил уполномоченный. — Утром еще раз пойдете проверите. Рассказывай, — обратился к милиционеру.
Но едва тот открыл рот, как, запыхавшись, вбежал Перфилка и, тараща глаза на милиционера, крикнул:
— Пунцовский удрал!
Некоторое время милиционер непонимающе смотрел на Перфилку, затем вскочил и чуть не стукнулся макушкой о матицу потолка.
— По какому праву?
— Право у него в ногах. Мы его заперли в колокольне, а дверь-то в церковь была заперта с его стороны. Он открыл задвижку, прошел рожью к нам и говорит: «Помогать будут». Наши ребята: «Что ж, помогай, ежели охота есть». Только один я сумлевался. «Э-э, не надо его, убежит, греха наживем». Не послушались моего совета, а он, чтобы ему где-нибудь шею свернуть, отнес мешок на весы и говорит: «Пойду помочусь». Тут я опять ребятам: «Эй, ребята, сбежит». А ребята в смех: «Что ж, Перфил, ужель ему в церкви это дело творить? Иди, слышь». Он и того…
— Ай сукины дети, ай подлецы! — всплеснул милиционер огромными ручищами. — Где же теперь его ловить?
Опрометью бросился из помещения и прихватил за руку испуганного Перфилку. На улице чуть не сшиб с ног Вязалова, который с Петькой и Лукьяном возвращался из второго общества.
— Куда? — крикнул Петька, но милиционер даже не оглянулся.
Пришел он обратно вскоре. Лицо его было сияющим.
— Поймал? — изумился уполномоченный.
— Готово.
— Где его нашел?
— Не его, а другого. Этого хлопца посадил, который прибегал.
— Перфилку?
— Это он ему церковь-то открыл. Изнутри была заперта. Пришел глаза мне замазывать. Теперь пущай сам сидит.
Скоро в помещении сельсовета остались дым, мусор да старик сторож.
Тропинкой по лесу тихо шел Бурдин. Каждый куст манил его спать. Вилась за Бурдиным кудрявая струйка дыма.
А вот и поляна. Две копны сена стоят, поодаль, возле кучи песку, где днем играют ребятишки, притулился шалаш.
Огороды первого общества, улица. Вышел против избы Сотина. Хотел пройти, но из-под крыльца выбежала собачонка и беззлобно принялась лаять.
— Свой, свой, — уверял ее Бурдин.
Мимо шел коровий пастух с двумя подпасками. Увидев Бурдина, остановился, снял картуз, поздоровался.
— Выгонять идешь? — спросил его Бурдин.
— Как же! Пораньше выгонишь — и накормишь, а то весь день стадо на стойле.
Из труб над избами показались дымки, заскрипели вереи колодцев, послышался перезвон ведер, мычание коров и разговоры. На тополях возле церкви яростно кричали галки. За оградой стояли ряды телег с рожью. На одной телеге сидели два мужика, с ними ночной караульщик в худом халате. Мужики, куря, переговаривались, а караульщик, упершись спиной в обод колеса, сидел и спал. Берданка стояла между ног. Бурдин, кивнув мужикам на возы спросил:
— Сколько подвод?
— Семьдесят три.
— Через полчаса пусть ударят в колокол, — сказал Бурдин. и отправился к Столярову.
Алексей и Вязалов уже сидели за столом, завтракали.
— Хлеб-соль!
— Садись.
Разварная картошка с малосольными, пахнущими укропом огурцами стояла на столе. Рядом — большая сковорода жареного судака, залитого яйцами.
— К такой закуске не мешало бы… — намекнул Бурдин.
— Это можно, — догадался Алексей. — Дарья, дайка по стаканчику.
— Нет, нет, не надо! — замахал руками Бурдин. — Сразу в сон ударит.
— А ты небось поверил? — засмеялась Дарья. — Аль у меня, как у Юхи, всегда на припасе?
— Что у Юхи на припасе? — осведомился Бурдин.
— Пол-литровка из кармана не вылезает. Как выселили, опять торговать принялась.
Зазвонил колокол. С улицы донеслось мычанье коров, окрики пастухов. Улицы быстро ожили. Возле конюшни первой бригады поднялась суета. Заведующий сбруей и сынишка его, поднявшийся вместе с отцом, выносили хомуты, седелки, вручая их возчикам.
Возчики вели лошадей на площадь, где стояли подводы, стремились ухватить телеги на железном ходу. Таких телег было немного, и из-за каждой чуть не происходила драка.
— Те, которые запрягли, отъезжали с площади и останавливались на дороге.
— А из единоличного сектора пока никого нет, — заметил Алексей Вязалову. — Сергей Петрович, пойдем: я — во второе, ты — в третье общество.
Навстречу из-за ветел выехал Перка.
— Что везешь? — остановил его Алексей.
— Овес, товарищ.
— А рожь по контрактации всю вывез?
— Да нет еще, товарищ. У меня кладь не молочена.
— Оглобли назад! Овес ты и без обоза вывезешь.
— Товарищ…
— Да тебе что, митинг открыть? «Товарищ, товарищ»! Ну-ка, поворачивай оглобли и сыпь не меньше двадцати пудов ржи.
— Ведь не успею, товарищ.
— Догонишь, ты шустрый.
Второй подводой ехал шурин Петра Сергеевича.
— Что насыпал?
— Рожь, — пробасил он.
— Развяжи мешок… Не этот, а вон внизу.
Торопливо и что-то ворча, развязал.
Алексей засунул руку в мешок, вынул горсть ржи, потряс на ладони — зерно было подходящее. Для острастки сказал:
— На вам, боже, что нам не гоже!
— Самое челышко насыпал. Грех говорить.
Вполурысь — на передней дуге флажок — ехали подводы с верхнего конца третьего общества. Милиционер шел сбоку. Завидел Алексея, крикнул первой подводе:
— Сто-ой! — и, улыбаясь, поздоровался с Алексеем.
— Всех гонишь? — спросил Алексей.
— Два застряли. Сказал им, чтобы рожь насыпать, а они — овес.
— Проверял? — кивнул на возы.
— Почти в каждый мешок лазил. Хошь, я тебе помогу?
И, обернувшись к обозу из тридцати подвод, зычно крикнул:
— Дуйте к церкви! А ты, — указал на первого, у которого на дуге был флажок, — ответственный вместо меня.
Парень, польщенный этим, лихо сдвинул картуз на затылок, ударил кнутом по земле; звонко высвистнул и тронул вожжи.
Лесом ехали десять подвод колхозников из четвертого общества. Их сопровождали Сатаров и горласто пел «Вихри враждебные».
Всю улицу первого общества запрудили подводы. Колхозные, а их было около ста подвод, передним концом доходили почти до плотины. Сзади подъезжали единоличники.
Подул ветер. Над Левиным Долом вздрогнул туман и, оторвавшись, медленно поплыл. Казалось, река горела, испуская голубой дым.
— Поторапливайтесь, мужики, — говорил Алексей, — солнце вот-вот покажется.
Петька принес красное полотно на двух древках и прикрепил к телеге. На полотне старательно выведено:
ХЛЕБ ПЕРВОГО ГОДА КОЛХОЗА — ПЯТИЛЕТКЕ В СРОК
«ЛЕВИН ДОЛ»
— Хорошо закрутил, — похвалил Алексей.
— Послушай-ка, Алексей Матвеич, хорошо ли, что мы в обоз единоличников допустили?
— Пусть привыкают.
Устин ходил и справлялся у возчиков — не забыли ли они взять с собой какой-нибудь кафтанишко или рваный мешок, чтобы в жару закрыть спину лошади: мух и особенно оводов было множество. Он нес возчикам все, что только находил. Даже старую рогожу.
Сотин хозяйски наказывал дяде Якову:
— За весовщиком гляди. Особливо за черненьким с усиками. Обвешивать горазд. От весов ни на шаг.
— Знаю, Ефим, знаю. И этого огурчика видел. Крик у него с Виргинским колхозом вышел при мне. От каждого воза по два кило недовеса получилось.
— А оркестр, — продолжал Сотин, — не до конца слушать. Пущай слушают те, которым ехать близко. Они по два, а то и по три раза успевают на элеватор, а мы в день — только раз.
— Может, и речи не слушать. Ссыпал и домой?
— Нет, неудобно. Сам председатель рика едет от нас. И если говорить будет, то про наш колхоз обязательно упомянет. Тут вы ему «ура». Одним словом, чтобы к вечеру домой.
Несмело подошел к ним бывший продавец кооператива Гришка, с повядшими глазами. Этот продавец, нажившийся на «темных пятаках», выстроил дом, купил лошадь.
— Ты ко мне? — спросил Сотин.
— Не знаю, с кем поговорить, — не вижу Алексея Матвеича.
— Зачем он тебе?
— Вчера наряжали меня в обоз, а нынче, глядь, лошадь захромала.
— Что с лошадью?
— Копыто засекла.
— В кузницу своди, срежут.
