— Видел я как небо горело над Смоленском.
А Днепр был красным от крови. Вершина столпотворения российской истории. Кровавая река среди лугов.
Жуткое зрелище!
— Все как по Писанию. К тому идет-к геенкс огненной-Антон Романович выдернул из хлама пожелтевший бумажный свиток и развернул на столе. Павел увидел на картинке какой-то провалившийся, вымерший лес и грязных остромордых вепрей. Они стояли на задних ногах как бы уж и люди, и толкали нагую женщину. Один зверь, подняв морду, скалился, выл от страсти и бессилия возбудить в женщине такую же страсть.
Она была измучена и покорна, а вепри, могучие, рыжие, во власти над ней все толкали ее.
— Уничтожено все ради страсти. А без любви конец — сказал Антон Романович. Бумага выползла из рук свернулась с шелестом и соскочила на пол.
— Был я под Ельней, отец. Вспомнил, как на ярмарку с тобой ездили. Лощину проезжали. Денек солнечный и зеленый от лугов. — Тележка неслась тогда среди ржи. Жаворонок взлетал и падал. Не видать птаху, словно небо звенит и звенит. С улыбкой вернулся из тон дали Павел. — Помнишь, отец?
— Как же. Недалеко от тех мест наши земли, по дороге на север поворот. Кусты волчьего лыка границей. На вырубке столбик.
— Столбика нет, а лыко не извелось.
— Бывало, едешь рано весной, еще вода снеговая, прохлада, а лыко кораллами зацветало.
— Вот вспоминается как. И я люблю. Все во мне русское, а вот любви от русского нет. Кто объяснит?
— За верную службу отечеству пожалованы поместьем. Стражу несли. А они республикой на готовенькое. Русское поразнили на виноватых и невинных. Сами себе страшнее татар с их прошлым нашествием.
— Погоди, отец. Полистаем их комиссарские книжки. Будут зубами рыть могилы себе… Про лощину тебе сказал. Да вот еще незабудки вспомнил; по склонам синели. Теперь лощина смерти, завалена мертвецами.
Некоторые, провалившись в землю, стоят. Волосы шевелются. Погребено отборное, русское. Исходит сила, на тысячу лет загаданная. Три Америки на своей бы земле устроили. А пали в лощинах. Скоро конец!
— Не спеши.
— Кончилось. Кончилось. Каждый умный русский мог бы вырыть миллион из своей земли с ее богатствами. А он, в обмотках и рваной рубашке, сдыхаег в лощинах нищим за какое-то счастье. Теперь миллионы достанутся немцам!
За окном лист клена простился с летом. Сплыл на траву, и словно вдруг сама осень, осторожно, по ночам, холодом ходившая с севера в свою разведку, отпрянула в сад, оставив на газоне багряный след.
Антон Романович и Павел не притронулись к вину в рюмках: судьба уже напоила горькой, из чаши.
— Ты навестил усадьбу? — спросил Антон Романович.
— На косогоре елочка маленькая, будто сестренка родилась. Она меня встретила.
Антон Романович стер слезу с щеки.
— Разбросаны камни в былье, как кости белые, — продолжал Павел. — А где впадина от усадьбы осталась, сосны и ели. Вокруг светло, только эта впадина и темна. Дороги и помину нет. Так, приглядеться, руслецо песчаное. За низиной Угра, вроде как голубыми небесами в траве. А дальше — столбы огненные, И страшно, и красиво. А простору конца нет. Что там какой-то фронт, передовые, пушки всякие — все поглотит и землею замоет. Где парадные двери были, провал.
Туда спустился. Мрак да мох. А на дне бугор, как надгробие.
— А два белых камня под сиренью целы?
— Заросли.
— Скамейка была. На ней, при дедушке твоем, сидел сам Глинка. Приезжал из Спасского песни послушать.
Павел достал из кармана какой-то тряпичный комок. Развязал, развернул на столе грязную рвань от гимнастерки. Горсть праха-пепел с кусочками угля, с песчинками сгоревшей земли и корешками мха, как нитями золота.
— Из раскопок Российской империи, — проговорил Павел.
Антон Романович долго глядел на горстку пепла. Когда-то, по вечерам, усадьба сверкала огнями и издали была похожа на хрустальный с золотом кубок. Неужели от всего осталось только эта грязь и рванье.
«Господи, господи, за что ты нас?» — вопросил Антон Романович и поник.
— А брат? Ничего не слышал?
— Не слышал, — ответил Павел: затаил от всех следы дядюшкины. — Если бы меня не тронули, я босиком бы до Сибири дошел, дополз бы, да в самую глушь.
Теплая печь, жена. И пропади все пропадом! Спокойной воли хочу: дышать морозом, косить да на час к реке. Все дано человеку, а он, гад, поуродовал!.. Гитлер — сила, ниспосланная освободить землю от человеческих тварей. Люди закрывают и сжигают себя, как падаль.
Нечего жалеть.
— Что стряслось? — с тревогой спросил Антон Романович.
— Жуткая жизнь, отец. В болоте, на островке, я видел, как в корни вползала змея. Позавидовал ей: она могла скрыться. Я не могу больше. Как исчезнуть, где ход? Я должен снова идти туда, рядиться в гимнастерку. Есть женщина, которая знает меня. Может провалиться все. С меня шкуру в гестапо сдерут.
— Вот несчастье-то.
— Я боюсь.
— Кто она?
— Постарался на свою голову. Помнишь лесника?
— Его жена нянчила тебя. Была твоей мамкой… Я тогда хотел, чтоб ты мужицкое впитал прежде французского. Для укрепления в родной почве. Крепче так-то. Соков вон сколько! А от чужого со своим разжижение получается. И жил ты у них. На харчах крестьянских. Не давал тебя баловать. Умных людей мы замечали. Живы?
— Да. Это их дочь. Что делать? Она на хуторе.
Я видел ее.
— Поговори с ней, — дал совет Антон Романович. — По матери и отцу она должна быть доброй.
— За такую доброту отвечают как за измену. Во врагах числюсь.
— Или что натворил над ней?
— Ничего.
— Как же так? Неужели убить?
— Не убью.
— Ты не говори никому.
— Я хитро все, хитро.
— Продержись.
— Немцы могут не пойти дальше, укрепятся на линии Днепра. Столько земли взяли! С перерывами как бы не затянулось на годы… Зачем мы слезли на этом проклятом месте? Надо было дальше и дальше.
— Не пускала родина наша. Да и поджидал брата. Мы были знакомы с паном. Викентий бывал у него, охотился вот на этих землях. Перед бегством договорились, здесь вот остановимся. Бежали бы дальше. Хотели в Бразилию. Там укоренить свое дело, не теряя из виду Россию. С чем было бежать? — сказал Антон Романович. — Брат не явился, а у нас ничего не было.
— Пропади пропадом. И эти бриллианты. Лучше бы ты поливал цветы в московском парке.
— Они и так пропали. Я сказал тебе о них для твоего спасения. Ты искал их, понял, фамильное, но врагом не был.
— Я между двух огней, — проговорил Павел. — Не спасут никакие бриллианты. Не я придумал мятежи, войны — весь этот подлый мир. Все явилось до меня, а я должен отвечать. Боюсь, дрожу, скорее убью, чем выйду и скажу правду. Да какую правду? Я не знаю ее. Одно знаю. Назван человеком тот, кто не может им быть.
— Пустые слова, — перебил Антон Романович. — Собьют с толку. Люди не выйдут из прорвы. Стоит ли задумываться, как жить? Мысли проверены тысячелетиями, и ни одной подходящей. Какая польза, что умный и святой возвестит о добре, а темный подлец и дурак раздавит? Волю дает богатство. Я был богатым, а сейчас у разбитого корыта, знаю, что говорю. Есть сознание, где является красота, а есть грязный трактир.
Это там кричат: пропади все пропадом! Пропивая последнее, ты не забывай, кто мы. Служили престолу.
В тысяча восемьсот двенадцатом году наше имение было разорено. Твой прадед Хрисан взялся за оружие, когда французы были в Москве. Партизан беспощадно расстреливали и вешали. Не побоялся. Был казнен в городе Красном. Дерись до последнего и не сетуй на мир. Другого не будет. Ты вспомнил нянюшку. Веселая была, а на иконку поглядывала. Она едина, иконка-то.
Или с дочкой разбивать будете? За что? И за кого? — Антон Романович показал в небо, — Там проверка.
— Ты прав. За кого и за что?
Антон Романович протянул руку, тронул лаской волосы сына.
— Не тумань голову. Не думай, что воина закончится так просто. История как дорога, где ровно, где круто, а то и вовсе не видать за метелью. Бывало. Не пугайся, не кричи. Конь дорогу чует и так повернет, что окажется, совсем не туда в оглоблях ломали и гнали.
* * *
— Зажгу свет, — сказал Антон Романович и поднялся, пошел занавесить окна.
— Постой. Тише.
Павел бросился к двери. Ничего не поведала чужая ночь, отпрянула с шумом листьев, показала дорогу и скрыла ее.
Он вернулся к столу. Чернел в тряпице прах.
— Был с вами в ту ночь еще кто-то невидимый, близкий к нашему дому человек. Не пустые же собирались бежать. На это и рассчитывал. А оказались бриллианты. С ума сойти! Гляди, в армяке и лежат непотрошеные. Куда с ними сунешься? Там лишь получка.
Доходы на школы, книги и пушки.
— Поклонись. Сурово, но только сила сохранит Россию. При царе начался разлад. Проникало чужеземное, покупало и низвергало в беспорядок. Как устояли?
