Перед ними открылся Алешкинский луг, яркий и свежий; сверху он серебрился от лугового мятлика; но особенно выделялось два цвета: желтый и фиолетовый, так сильно луг порос золотистой медяницей и веселым цветком иван-да-марья. Солнце начинало припекать, косить становилось все тяжелее.
Кто-то им несколько раз кричал, но голос казался очень далеким, и Василий Ильич никак не мог понять, кто кричит и что кричит. Но вот Сашок резко остановился, вскинул на плечо косу и, не оглядываясь, пошел к реке. За ним машинально двинулся и Овсов и почувствовал, как легко понесли его ноги, словно тело стало невесомым. На берегу реки стояла Клава. Она, по-видимому, только что выкупалась: по ее здоровому, румяному лицу катились светлые капли воды, а сама она, расчесывая мокрые волосы, смеялась.
— Да что с вами? Совсем оглохли. Кричу с полчаса, не могу докричаться. Обедать пора.
Сашок с Овсовым припали к реке и долго тянули теплую, пахнущую илом воду. Василий Ильич намочил голову. Вода хлынула за ворот, — стало легко и немножко холодно. Так, не вытирая волос, он пошел обедать. Дойдя до конца поляны, Василий Ильич оглянулся — и не узнал ее: еще утром из-за высокого травостоя река едва виднелась; теперь она блестела рядом, даже было слышно, как плескалась плотва. Приземистые кусты неожиданно выросли, потемнели.
В самой гуще ольшаника разместилась столовая. На двух камнях стоял котел, под которым тлела осиновая коряга, а в котле пыхтела ячменная каша. Колхозники, усевшись в кружок, с аппетитом ели пропахшую дымом и салом кашу и похваливали повариху Татьяну Корнилову. А она, не скрывая радости, говорила нараспев:
— Ешьте, милые, ешьте, дорогие. Всех накормлю.
Над головами висела туча назойливых мух и рыжих слепней. В стороне, облокотясь на локоть, полулежал Копылов. Ему сегодня не повезло. Только он выехал на своей лобогрейке, как под нож попал рваный кусок железа, и нож хрупнул, как стекло. Потом косилка ввалилась в заросшую яму. Лошади дернули и сломали вагу. Татьяна поставила перед Иваном полную чашку каши. Но он только понюхал и отвернулся.
Еким, мигая, посмотрел на Коня и вздохнул:
— Запустили покосы, так запустили, что ужасть одна.
— Ничего, вычистят. Я сам видел в МТС кусторез. Во здорово режет, черт! Ольшаник толщиной с оглоблю, как солому, валит, — восхищенно проговорил белобрысый паренек и покраснел.
Его никто не поддержал. После Татьяниного обеда животы огрузли, разговаривать и двигаться было лень. Колхозники лежали, сладко жмуря глаза, и кое-кто уже похрапывал. С обмерочной палкой пришла Клава и сообщила, кто сколько скосил. И тут все поднялись и заговорили. Оказалось, что Василий Ильич с Сашком смахнули без малого гектар. Сашок толкнул локтем Овсова.
— Живем, Ильич. По пять рублей на брата есть.
— Больше, — живо отозвалась Клава. — Нынче председатель обещает дать на трудодень по шесть.
— Держи карман шире… С чего это? — крикнул Арсений Журка.
— Со всего и дадут, — запальчиво возразила Клава. Арсений вскочил, его смуглое подвижное лицо насмешливо скривилось.
— Дадут, поддадут да еще подбавят. Озимые-то еще с осени вымокли, а яровые нынче не ахти какие.
— Ах, грех тебе хаять-то, — вступился за яровые Еким. — Дюже ладная пшеница на климовских полях.
— А ты смотрел, какая рожь? У Сашка щетина на подбородке гуще.
— А льны какие!
— Лен выручит!
— Ясное дело — выручит!
— Все равно по шесть не дадут, — уныло проговорил колхозник с маленькими глазами на давно не бритом лице, — новый скотный двор постановили строить и завод. Опять наши денежки тю-тю.
— А что, разве это правильно? — горячо подхватил Журка. — Надо сначала колхозника удовлетворить, а потом и строиться. На кой черт сушилка, например, сдалась? На печках высушим. Было б чего сушить…
— И хватать! Верно, Арсений? — громко перебила его Татьяна.
— Чего хватать? — огрызнулся Журка.
— Чего? Аль забыл, как я у тебя из порток льняное семя вытряхивала? — и Татьяна под дружный хохот колхозников рассказала, как застала на току Журку, когда он насыпал в штаны семя.
Колхозники продолжали спорить. Каждый старался доказать свое. И всех волновал один вопрос: как нынче будет — лучше или хуже, чем в прошлом году?.. Один только Овсов оставался в стороне. Равнодушно слушая, он мысленно повторял: «Шесть рублей, шесть рублей». И, ощущая ломоту в плечах, думал: «Я там, в артели, ничего не делая, получал больше». И тут Василий Ильич почувствовал, как постепенно закрадывается в него страх. Он старался отогнать его. «Ничего, ничего. Заведу свое хозяйство, все будет». И опять: «Шесть рублей, шесть рублей!»
Во второй половине дня косили по кустам. Там росла густая макушистая трава. Справа от Овсова теперь шел Конь. Коса в его руках свистела, четко откладывая ряды, почти не задевая скрытого валежника. Чувствовалась большая сноровка косца. Его старался обогнать Сашок. Он все чаще и чаще прикладывался к бутылке с водой и оттого еще больше потел. Худощавое коричневое лицо Коня, наоборот, было сухое, а острый взгляд зеленоватых глаз говорил, что он все видит и не уступит. Вначале Овсов старался не отставать. Это желание не было задором: стыд и самолюбие заставляли Василия Ильича тянуться за другими, но кто-то невидимый назойливо шептал: «Брось, уйди. Зачем?» — и он машинально махал косой, стараясь не смотреть на этих крепких людей, у которых руки ходили, как рычаги машин.
…Ужинать Василий Ильич не пошел. Он остался на лугу в душистой копне сена. Тело ныло, особенно поясница и руки. Усталость вызывала ко всему тупое безразличие: все равно, лишь бы не трогали, а он лежал бы не шевелясь, ни о чем не думая, любуясь, как багровый горизонт постепенно краснеет, потом алеет и, наконец, подрумяненной полоской исчезает за неровной кромкой выползающих облаков… Быстро темнело…
«Но чем я недоволен, чем?.. Почему мне тяжело говорить далее с Сашком? Почему мне противен Конь?» — спрашивал себя Василий Ильич, а перед глазами опять маячила опушка леса, изба под соломенной крышей, сад, пчелы и он один… Он хочет тихой, спокойной жизни. В чем дело? Имеет он право на такую жизнь. В молодости и землю пахал, и камни колол, и на заводе работал. А теперь он хочет покоя… Но где этот покой? И здесь заводы, планы и машины. Они везде — на дорогах, в полях, в лесу! Василий Ильич в волнении поднялся на ноги, расстегнул ворот.
Уже совсем стемнело. Небо и земля были одинаково черные и обильно выдыхали тепло. Так бывает перед дождем.
«Вот я решил остаться здесь, — размышлял Василий Ильич. — Все надо вновь заводить. Дом старый, ремонт, хлопоты. А зачем? Разве нельзя приезжать в Лукаши на дачу?»
Далеко за лесом по черному небу скользнула молния, и глухо, ворчливо прокатился гром. Овсов пошел к шалашу.
Гроза приближалась. Гром с каждым ударом твердел. Молния сверкала беспрестанно. Она не высекалась искрой, не играла змейкой, а сразу со всех сторон охватывала землю, и ослепительно яркое синеватое пламя дрожало секунду-две, гасло и опять с треском и грохотом раскалывало небо.
Дождь с перерывами шел до утра. Хмурый рассвет тоже не обещал погоды. Небо затянули тяжелые прокопченные тучи, они ползли так низко, что задевали за макушки соснового леса. Люди были мокрые и злые. Одни хотели идти домой, другие — продолжать косить. Особенно упорствовал Конь. Его поддерживал Еким.
— В дождь коси, а в погоду греби, — говорил он.
Василий Ильич втайне надеялся, что дождь прогонит всех по домам. Но Клава заявила решительно, что пока она бригадир, никого никуда не отпустит. Василий Ильич совсем пал духом. Надрываясь, таскал охапки мокрой, как водоросли, травы и развешивал ее на специально изготовленных из жердей клетях — вешалах.
Дождь не переставал лить. Серые облака по нескольку раз собирались в проливные тучи. Земля уже не впитывала воду. Ею до краев переполнились канавы, под ногами хлюпали лужи.
На четвертый день к Овсову подошла Клава. Все уже работали, а Василий Ильич задержался в шалаше.
— Василий Ильич, — робко проговорила Клава, — шли бы вы домой. Работа не по вам. Вы так извелись, что страшно смотреть. Правда, идите. Что вам здесь?
Овсов долго молчал, упорно разглядывая носки сапог, побелевшие от воды.
— Да, да, лучше уйти, — наконец пробормотал он.
Половина Алешкинского луга была скошена. Теперь косили ближе к Лукашам, у дороги. Проходя, Василий Ильич услышал грубоватый бас Коня:
— Дачник-то наш размяк, как пряник сахарный.
— Слабоват в поджилках, — подначил Сашок.
Василий Ильич притаился за кустом.
— Грех вам над человеком измываться, — укоризненно проговорил Еким. — Сказывал — совсем в деревне останется.
— А чего ж он не мычит, не телится? — спросил Сашок.
— Не верю я в Овсова… Нюх у меня на человека собачий. Да и пользы от него, как от козла. От таких, как Овсовы… — и оскорбительная непристойность больно стеганула по ушам Василия Ильича.
