Все произошло настолько быстро, что Олеся не успела опомниться. Полицейский вскочил на ноги. От испуга и бешенства его нижняя челюсть дрожала. Но решительный вид Птахи не позволял и думать о сопротивлении.
— Ну, а теперь тикай! Нажимай на пятки! — И Андрий выразительно махнул в воздухе тесаком по направлению на север. — Не понимаешь? Ну, как там по-вашему — махен драпис к чертовой матери!
Раймонд спрятал револьвер в карман. Тогда полицейский стал поспешно уходить от них, поминутно оглядываясь. Пройдя несколько шагов, он расстегнул пояс и бросил ненужные теперь кобуру и ножны. Андрий пошел и поднял их. Засунув в ножны тесак и, довольно улыбаясь, возвратился назад.
— Куда бы мне эту штуковину заткнуть?
— Ты что, с ума сошел? А если бы он нас всех перестрелял? — накинулась на него Олеся.
— Эх, если бы да кабы, выросли в носу грибы! На кой ему черт пистолет? Все равно лавочка кончилась! А мне он пригодится.
— Ну, а штык-то на что тебе? Брось его, пойдем!
— Ну да! Из него два ножа важнецкие сделать можно. Я его вот сюда, под ступеньку, примощу. Здесь не видать.
На мосту он их догнал.
— Слушай, Андрий, если ты думаешь еще что-нибудь выкинуть, то не ходи с нами. У нас важное дело, — сухо сказал Раймонд.
— Ну, чего пристали? Все же в порядке! Давно мне хотелось пистоль иметь, а тут, гляжу, из рук добро уходит… А здорово я полицая напугал! Поди, десятую версту отжимает! Потеха! — И Андрий захохотал так заразительно, что Раймонд и Олеся не могли не улыбнуться.
К Андрию вернулось хорошее настроение. По мосту он шел, слегка приплясывая и напевая:
Гоп, кумэ, нэ журыся,
туды-сюды поверныся!
Так же вдруг ему пришла мысль завершить все благородным поступком.
— Знаешь что, Раймонд, дарю тебе пистоль! Бери! Знай мою дружбу! Я себе другой достану.
Олеся резко повернулась к нему.
— Ты что, опять думаешь на кого-нибудь накинуться? Не ходи с нами! Слышишь? Не ходи!
— Да нет же! Что ты мне сегодня настроение сбиваешь? Я от всей души, а она… Сказал, чудить не буду, чего же еще? Мало ли где я себе могу достать? Какое твое дело? На, Раймонд, кобуру и носи на здоровье… Что это бабье в военном деле понимает!
— Ты насчет бабья полегче!
Но Андрий уже не слушал ее. Обняв Раймонда за талию и улыбаясь, смущенно прошептал:
— Кто старое помянет, тому глаз вон, понял? А из этой штуковины мы с тобой по разу стрельнем в подходящем месте, идет?
Вместо ответа Раймонд положил руку на его плечо.
В это воскресное утро в палаце Могельницких проснулись очень рано.
В конюшнях одетые в форму польских легионеров вооруженные люди седлали лошадей. Во флигелях, где жила многочисленная дворня, ожидали сигнала к выступлению пехотинцы.
Шмультке и Зонненбург только что окончили завтрак. В комнату вошел Юзеф и подал майору записку. Майор прочел и сказал:
— Графиня Стефания просит нас зайти к ней по очень срочному и важному делу.
Они недоуменно переглянулись, но тотчас встали из-за стола и, оправив мундиры, молча пошли за стариком.
На втором этаже Юзеф широко распахнул двери будуара Стефании и жестом пригласил немцев войти.
Но вместо графини их встретили несколько вооруженных офицеров в неизвестной им форме. Один из них закрыл за немцами дверь и остался сзади вошедших с револьвером в руке.
— Что это означает? — сухо спросил Зонненбург. Шмультке инстинктивно протянул руку к поясу.
Но револьвер остался в комнате майора.
В углу будуара в глубоких креслах сидели Баранкевич и старый граф.
— Садитесь, господа, — сказал один из офицеров, искривив в гримасе-улыбке бледное лицо.
Немцы продолжали стоять.
Баранкевич тяжело поднялся с кресла и подошел к ним. Он, как знакомый, протянул им руку, но оба офицера даже не шевельнулись. Баранкевич побагровел.
— Гэ… умм… да! — начал он. — Дело в следующем, господа. Поскольку вы оставляете наш край и не в состоянии больше охранять нас и поддерживать порядок, мы решили сами заняться этим.
— Кто это «мы»? — злобно скосил на него глаза Зонненбург.
— Мы — это штаб польского легиона. Честь имею представить! — И Баранкевич повернул свою тушу в сторону одного из польских офицеров. — Полковник граф Могельницкий, начальник легиона.
— Эдвард Могельницкий? Полковник французской службы?
— Почти верно, господин обер-лейтенант. Я, собственно, полковник русской гвардии, но всю войну провел во Франции как член русской военной миссии и после большевистского переворота в России стал офицером французской службы, — ответил Эдвард с холодной учтивостью.
— Тогда мы обязаны арестовать вас.
— Немножко поздно, господин обер-лейтенант. К тому же мы призвали вас сюда с совершенно иной целью. Для обеих сторон будет лучше, если мы спокойно обсудим создавшееся положение, — продолжал Эдвард, — Мы занимаем город. От вас мы требуем нейтралитета. Мы не будем препятствовать вашей эвакуации отсюда при единственном условии — невмешательстве в наши дела. Конечно, все склады оружия и обмундирования переходят к нам. — Шмультке сделал негодующий жест. — Вы сами видите, это не бунт черни, но вслед за вашими отступающими частями движутся красные. Они обрушатся на нас сейчас же по уходе немецких войск. Вот почему мы вынуждены, не дожидаясь, пока вы уйдете, заняться наведением порядка в округе и мобилизовать наши силы. Я обращаюсь к вам, господин майор и господин обер-лейтенант. Вы оба дворяне и офицеры. Правда, мы с вами находились во враждебных лагерях. Но сейчас у нас с вами общий враг — революция. Если вы с нами начнете борьбу, то это будет только на руку красным. Я не думаю, чтобы вы этого хотели!
Несколько секунд длилось молчание. Шмультке вопросительно посмотрел на Зонненбурга.
— Хорошо… Но как к этому отнесется его превосходительство начальник гарнизона? — растерянно пробормотал Зонненбург.
— Его преосвященство епископ Бенедикт уже договорился с господином полковником, — тихо произнес кто-то за его спиной.
Немцы оглянулись. Перед ними стоял отец Иероним, незаметно вошедший в комнату во время разговора. Он подал Зонненбургу запечатанный пакет, и, пока немцы читали, он скромно прошел в угол и сел рядом со старым графом.
— Итак, господа офицеры, ваш ответ? — спросил Эдвард.
— Нам остается только подчиниться, — глухо ответил Зонненбург.
— Очень рад! Вы, господа, конечно, свободны. Отныне вы гости в нашем доме. Будьте добры, предупредите ваших солдат о том, как они должны себя вести. Поручик Заремба, спрячьте ваш револьвер. Подпоручик Могельницкий, передайте отряду мой приказ приготовиться. Господа офицеры, занимайте свои места.
Через полчаса небольшой отряд, состоящий из кавалерии и пехоты с тремя пулеметами, двинулся к городу.
В обширной камере было полутемно. Два небольших окошка с массивными решетками почти не пропускали света. Теснота. Вместо пятнадцати человек здесь тридцать один. Дощатые нары завалены человеческими телами. Смрадно и грязно здесь.
Лежавший прямо на полу богатырского телосложения крестьянин повернул к Пшигодскому свою большую голову и, забираясь пятерней, как гребнем, в широкую бороду, сказал:
— Что ты мне там квакаешь? Спокон веков ляхи нас мордовали! Привык пан считать нас за скотинку, так и зовет — «быдло». Не бывать меж поляком и хохлом миру до самого скончания веку!
Пшигодский сердито сплюнул.
— До чего же туп человек! Всего тебе дано вволю, а ума мало… Да возьми ты меня и себя, к примеру, медведь ты косолапый! Чего нам с тобой враждовать, скажи на милость? И тебя и меня помещик норовит в ярмо запрячь да и гонять до седьмого поту. Выходит, поляк поляку — разница. Не все ж они помещики, черт подери! Есть и такие бесштанные, как ты!
Крестьянин слушал недоверчиво.
— Небось был бы помещиком, тоже гвоздил бы арапником не хуже пана Зайончковского. Сам, говоришь, беспортошный, а все в нос тычешь — «дурак, дескать, баран сельской, а я, мол, умный». Гонор свой показываешь…
Пшигодский приподнялся и сел на нарах. Несколько секунд угрюмо глядел на собеседника, затем улыбнулся.
— Чудило-человек! Я ж к тебе по-хорошему, а ты обижаешься…
— Это дурака-то да медведя по-хорошему считаешь?
— Брось, папаша! Ты за мои слова не цепляйся, ты в корень гляди!
Из-под нар высунулась бритая голова, и на Пшигодского взглянули лисьи глазки.
— Ну и упрямый же вы, пане Пшигодский! Хотите из этого быка скакового жеребца сделать! Хи-хи-хи! — И обладатель лисьих глазок выбрался из-под нар, где он спал.
— А какое твое собачье дело? — спокойно ответил ему крестьянин, поняв польскую речь.
