— Да, — незамедлительно ответил Артем, потому что это был единственный вопрос из всех тех, которые задавали ему и которые он сам задавал себе весь этот необыкновенно сложный день, единственный вопрос, на который он мог ответить с полной определенностью: — Да, профессор Ширяев — это мой отец.
И после этого все для него стало просто и ясно, как, наверное, было просто и ясно тому парню, на которого он так долго смотрел в зале заседаний. Тому, романтику, для которого никакой романтики не состояло в том, что он делал и за что воевал. Была жизнь, была борьба, и надо всем этим была идея. Романтика! Да, может быть. Тогда любили высокие слова, как, впрочем, и сейчас. Только тогда не боялись в этом признаться. А сейчас? Сейчас мы работаем, боремся, отдаем все, что у нас есть, в том числе и жизнь, но только мы стесняемся высоких слов. А жаль. Зачем отказываться от красоты, в чем бы она ни заключалась?
И Артем ответил:
— Николай Борисович, в общем, я согласен.
— Да? Ну вот и прекрасно! — Редактор разгладил подсыхающую полосу и потянулся к деревянному стакану, из которого угрожающе торчали острия разноцветных карандашей. — Заходите завтра, сразу после оперативки.
И он углубился в чтение передовой статьи.
8
Артем вышел в коридор. Там, у доски объявлений, все еще томился в ожидании фотограф Семен. Он поднял руку:
— Салют, командор!
— Салют, — ответил Артем, но руки не поднял.
«Зазнается мальчик, заносится», — подумал Семен, но, присмотревшись внимательно, не обнаружил на лице Артема ничего такого, что бы походило на зазнайство. Растерянность, пожалуй. И, как ни странно, торжества что-то не заметно. Семен, почти всегда имеющий дело с живой натурой, считал себя физиономистом и отчасти даже психологом.
— Что там тебе шептали?
Артем начал рассказывать, но Семен взял его под руку:
— Зайдем?
Это означало, что он зовет в свой чуланчик, где была оборудована фотомастерская. Там всегда можно без помех поболтать за стаканом вина. Очень надежное место, куда, кроме Семена, имела доступ только его помощница Симочка. Ей Семен доверял все свои тайны, и она только и ждала, когда он скажет: «Иди-ка ты, дорогая, погуляй минуток сто двадцать».
Артем вырос в семье, где знали толк в вине и пили только хорошее вино и только по праздникам или еще если подходил такой выдающийся случай, когда не выпить было просто неприлично. Это был скорее ритуал в честь какого-нибудь семейного торжества, в меру чинный и чуть-чуть сверх меры веселый. Если же кто-нибудь из гостей, увлекшись, нарушал порядок, то ему это охотно и с улыбкой прощалось, как прощается ребенку излишняя шаловливость. Артем не собирался нарушать семейного обычая, но он также не хотел выглядеть белой вороной. Если его товарищи предлагали выпить, он не отказывался, хотя не считал выпивку таким уж привлекательным качеством журналиста и поэта.
В чуланчике неярко светила матовая лампочка. Наливая в стаканы темно-лиловое вино из большой черной бутылки, Семен сообщил:
— Все, что ты рассказываешь, я знаю, мне твой босс сказал.
— Ну, тогда ты знаешь даже больше, чем я. — Артем попробовал вино. — Я вот только сейчас начал понимать кое-что. Это кого ты снял?
В белой эмалированной ванночке лежала в воде большая фотография. Девушка склонилась к ребенку, чтобы поправить шарфик. И еще несколько малышей в точно таких же пальто и шарфиках собирают опавшие листья клена. Мягкий свет осеннего солнца, прозрачный воздух, вольно гуляющий ветер… Отличная фотография. Хорошая девушка. Очень хорошая.
— Не знаю. Шел через парк и щелкнул. Вчера или позавчера. На всякий случай. Детдом какой-то.
— Отдай ее мне.
— Зачем? Обыкновенная девчонка. И не очень красивая. У меня есть такие картинки из польского киножурнала — закачаешься. Вот подожди, отпечатаю…
Видел Артем эти фотографии, которые Семен переснимал из разных модных журналов. Голые или слегка одетые женщины, все красивые и обольстительные до того, что они не казались живыми, земными, теплыми. Это были только фотографии женщин, лишенных главного — жизни и живого обаяния. Артем и думать-то не мог о них, как о женщинах. Картинки.
— Нет, — сказал он, — ты отдай мне эту.
Семен пинцетом поднял фотографию, прикрепил к проволоке под потолком и включил вентилятор.
— Сейчас высохнет. — Сел на свое место и, разглядывая на свет вино в стакане, сказал: — А ты не переживай.
— Ты про что? — спросил Артем.
— Ну, ну! Я вижу. У тебя на лице — двойка. Помнишь, как в институте?
Этот случай, о котором вспомнил Семен, долго жил, как одна из курсовых легенд. Кто-то из преподавателей, когда Артем пришел сдавать зачет, не задав ни одного вопроса, спросил: «Ничего не знаете? Зачем же вы пришли?» Артем честно признался, что он и в самом деле не подготовился, но так как это с ним случилось впервые, то он с удивлением спросил: «А как вы узнали?» И услышал в ответ: «Да у вас же на лице написана двойка! А зачем она вам? Придете еще раз». Об этом раззвонили на весь институт, и все начали говорить вместо «Давай-ка не ври, не заливай!» — «Двойка, двойка!», — указывая при этом на лицо.
Артем рассмеялся впервые за весь день.
— Нет, я не переживаю. То есть я не потому переживаю, что кого-нибудь боюсь. Ты знаешь, если я решил, то уж не отступлю.
Но Семен этого не знал, поэтому несколько удивленно посмотрел на Артема и потом на его стакан: нет, если он и хлебнул, то не больше одного глотка, да и винцо слабенькое. Откуда же взялась такая отвага и такая уверенность?
— Я только одного боюсь, — продолжал Артем, — как бы нам не осрамиться с этим репортажем. У тебя есть какие-нибудь соображения?
— Нет. Я — фотограф.
— Не придуривайся. Я-то тебя хорошо знаю. Почему ты пьешь такие чернила?
— А что, разве плохое вино? — Семен поднял стакан, презрительно посмотрел, как просвечивают красно-лиловые грани, и залпом выпил. — Совсем неплохое, — слегка задохнувшись, сказал он.
Снова наполняя свой стакан, он презрительно смотрел, как льется вино, и говорил то, что Артем слыхал от него сто раз, а то и больше:
— Если все время давать хорошее вино, то человек сопьется. Если кормить вкусно, то обожрется. А если жить все время легко и приятно, тогда человек или в петлю полезет, или в разврат ударится. Одним словом, с жиру, сам знаешь, что бывает.
Слышал сто раз и на сто первый просто не обратил никакого внимания, тем более что в это время старался вспомнить, где можно найти подробную карту области: надо хоть посмотреть, как выглядят Кама и ее притоки до затопления, и скопировать для себя этот участок. Может быть, тогда легче будет представить, чего от тебя ждут. Пока он этого не представлял, а от Семена, как видно, толку не добьешься, тем более, его на философию потянуло после первого же стакана. На философию такую же прокисшую, как и его вино. Вот уж он перешел на тему, излюбленную всеми самодеятельными философами мира: о смысле жизни. По его словам, весь смысл заключался в том, что в жизни вообще нет ничего такого, что имело бы какой-нибудь смысл.
— Война научила нас плевать на все. Ничему не придавать значения.
А сам и не знает, что такое война. В сорок пятом ему еще и десяти не было. Брехун малосольный. От кого это он нахватался таких мыслей? Но тут и сам Семен сообразил, что заврался, и выпалил:
— Такие, как мы, войну воспринимали желудком: голодали, холодали…
— Да ты и сейчас все воспринимаешь желудком или чем-то еще. А у тебя отец под Москвой погиб.
— Ну, это особая статья.
— Откуда у тебя вообще такие сволочные мысли?
— Ниоткуда. Сами завелись. Как результат наблюдений.
— Да и сам-то ты сволочь, — с таким презрительным безразличием сказал Артем, что Семену снова показалось, будто он зазнается. Во всяком случае, никогда Артем так явно не показывал своего превосходства и так прямо не осуждал своего друга и благодетеля:
— Не понимаю я одного, — продолжал Артем, — как с такими мыслями тебе удается работать, да еще так здорово?..
Семен ответил:
— А это все тот же результат раздумий и наблюдений. Видишь ли, для того чтобы прилично жить, надо сделаться или жуликом или очень хорошим работником. А поскольку жульничество у нас карается, то выгоднее хорошо работать…
— Нет, — проговорил Артем, направляясь к двери. — Нет, это даже не мысли. Примитивно, как хрюканье. Ты-то сам соображаешь, что говоришь? Давай-ка завтра без опозданий!
Отдав приказание, Артем ушел, оставив своего друга в одиночестве допивать прокисшие чернила.
1
Вот какой разговор совершенно случайно подслушал Ленька.
Шептались две воспитательницы — тетя Алла и тетя Надя. Они сидели в садике на скамейке, присматривали за малышами, которые самостоятельно играли на дорожках и площадках, собирали желтые листья и копались в ящике с песком. На Леньку не обращали никакого внимания, считая, что он еще ничего не понимает.
