— Тубольцева, случайно, не знаешь? — без особой надежды спросила Фрося.
— Тубольцева? — прищурил глаза Зырянов. — Соломатин, ты не знаешь Тубольцева? — глянул он вниз. — Постой, постой, — что-то вспоминал Зырянов — а у Степши как фамилия? Тубольцев же? Тубольцев, тетка! У нас в роте! Заходи к нам в сад, сейчас мы мужика твоего доставим, — радостно потирал руки Зырянов, будто это к нему явились, его отыскали.
— Моего Егором зовут, — тихо сказала Фрося и кивнула стоявшим сзади Даше и Митьке: идемте, мол, наши дальше, в Подоляни. Обиделась, заметила Даша, и она на солдата: «тетка». И впрямь, какая тетя Фрося ему тетка? На десяток лет, может, старше, а он — «тетка». Хотя она, в черном платке, выглядит, наверное, намного старше своих сорока трех. Было ей отчего постареть: война, Ольга, дети. Даша видела, как стиснула зубы тетя Фрося, чтобы не заплакать.
Зырянов не отставал, он сделал несколько шагов вдоль плетня.
— Слушай, тетка, самогоночки нет лишней? На новые ботинки поменяю… Пригодятся, а?
Опять ненавистное обращение — тетка!
— Идемте-идемте! — торопила Фрося.
А Митька снова сцену разыграл, ремня на него нет. Крикнул солдату Зырянову:
— Молоко имеется — возьмешь?
— Молоко сам пей. Самогоночки нету? За ботинки, а?
— Молоко за так отдам — возьмешь? — И Даша услышала, как Митька тихо сказал: — Если возьмет, отдам. А отцу все объясню. Вон как спину бутылка давит…
Даша схватила его за рукав: отдаст, испугалась, молоко, так и норовит от него избавиться.
— Митька! — прикрикнула она. — Идем, хватит зубоскалить.
Он не стал сопротивляться, только спросил на прощание:
— Мы этой дорогой в Подолянь идем?
— Куда? — приложил Зырянов ладонь к уху. — В Подолянь? Этой. Через Соборовку, Бобрик… Передай тетке: пусть поменьше злится, а то не найдет своего Егора.
Фрося слышала голос солдата, но только не разобрала, что он говорил…
Прошли мимо колодца. Даша успела заглянуть в него: глубокий, воды не видно. Вот бы сейчас хоть глоточек, хоть полглоточка холодной колодезной воды! Но ведра на конце цепи не было. Даша усмехнулась своей наивности: откуда появится ведро? Ольховатка дальше от линии фронта находится, и то всех жителей эвакуировали. Здесь тоже одни военные, а тетя Фрося не разрешит идти к ним за ведром.
Забыла Даша одно время про воду — и пить ей долго не хотелось. А колодец напомнил. «Старый, наверное, он», — подумала Даша про колодец. И не без причины так подумала: вон как шибануло в нос гнилым деревом и грибами-поганками, что кучками приспособились расти на срубе. То ли дело у них колодец — никаких поганок! И вечный, потому что из цементных колец. Лучший в Карасевке! Отец каждое лето в эту пору чистил его. Надевал резиновые сапоги, шапку, фуфайку, и трое-четверо мужиков погружали его, безбоязненно садившегося на крепкий деревянный брусок, в пугающую звонким эхом глубину. Затем отцу спускали ведро. Он накладывал в него лопатой-обрубком ил, случайный мусор, белый песок.
Ведро поднимали, содержимое высыпали тут же, в метре от колодца.
Ведер восемь-девять обычно доставали ила и песка. Когда отец замечал, что ключ начинал свою новую, оживленную жизнь, он давал команду наверх: «Тяни меня!»
И вот, как сказочный герой, он появлялся на поверхности. Лицо в грязных брызгах, с сапог падали вниз звонкие капли. Ему помогали слезть с бруска, он, довольный, фыркал, стряхивал с рук грязь и первым делом просил: «Курить».
Даша, обычно в толпе ребятишек находившаяся тут же, чувствовала себя в такие минуты на седьмом небе. Еще бы! Вон какой смелый у нее отец! В холодную колодезную воду не побоялся опуститься! И заболеть не боится! Хорошо быть дочерью такого отца!
Тут хочешь не хочешь, а нос задерешь.
В этом году колодец не чистили. Видно, уж никто до конца войны о нем не позаботится. Только б не устал ключик пробиваться на поверхность сквозь ил и песчаные наносы.
До конца войны быть неприсмотренному и этому вот, самодуровскому, колодцу…
Шли теневой стороной: под ракитами, осинами, вязами, вишняком. Иногда на дорогу высовывались ветви яблонь, с зелеными еще плодами. Один раз Даша не удержалась от соблазна, на ходу малость подпрыгнула и сорвала яблоко. Небольшое — в ладошке пряталось. Хоть им, решила, немного жажду прогоню.
Откусила кусочек яблока — сморщилась от кислоты, как от зубной боли. Кое-как, однако, прожевала, стала глотать, а яблоко в горле застряло. Даша давай кашлять, чуть не задохнулась.
— Отрава! — И выбросила остаток яблока в дорожную пыль.
— Вот так-то зариться на чужое добро! — съехидничал Митька.
— А я и не зарилась, — огрызнулась Даша. — Просто сравнить с карасевскими яблоками хотела.
— Заливай-заливай…
Митька повеселел за последний час-полтора. То ли конец дороги предвидел, то ли втянулся и не чувствовал тяжести. Как бы там ни было, но на плечи он теперь не жаловался. И все чаще поддразнивал Дашу: он это любил больше всего.
Кончилась деревня, и за околицей ветер пронес запах сухой скошенной травы — солдаты же, наверное, где-то поблизости сушили или копнили сено. Даша подставила ветру лицо: очень уж она любила этот запах. Каждое лето в такую вот пору она ездила с отцом далеко за деревню, в дубовую рощу, косить сено. Отец косил, а Даша ворошила. Когда сено подсыхало, Даша сгребала его в небольшие копенки и в минуты отдыха, упав на копенку, наслаждалась бесподобным запахом трав. Тут были и кашка, и душица, и овсяница, и ромашка, и фиалка, и зверобой, и прочие разные травы, названий которых Даша не знала. Приятно кружилась голова от густого травянистого аромата, и Даша с неохотой поднималась с копенки, чтобы продолжать нелегкую сенокосную работу. Радость не покидала ее: впереди была ночевка на этом самом душистом сене. Темная звездная ночь, лесные крики непонятных птиц, странные шорохи в траве… В общем, впереди была сказка. Причем этих шорохов и звуков она не боялась: рядом находился отец. Даша обычно долго не засыпала, лежала с открытыми глазами и вспоминала, из какой сказки вот этот протяжный звук, похожий на волчий вой, из какой — вот это угрюмое уханье совы, из какой — вот эта соловушкина трель…
Ах, милое сказочное детство!.. Как скоро ты кончилось, ушло безвозвратно!..
Хотя — почему безвозвратно? Вот придет победа, вернется отец — и опять они пойдут на сенокос, И обязательно с ночевкой. Можно с собой взять еще и Сережку, если будет очень проситься. Пусть и он узнает лесную сказку. Заодно, глядишь, и косить, и грести сено научится…
Скорей бы сгинула проклятущая война!
Подумала: «Сегодня как увижу папку, так и скажу ему: „Ты после победы нигде не задерживайся, сразу — домой. И колодец, скажу, без тебя некому почистить, и сена мы не заготовили…“ Значит, так. Надо все по порядку ему выложить. Первое — про кума и про куму; второе — про имя ребенку; третье — про возвращение после победы. Все? Вроде все. Да, может, пожаловаться все-таки на мать? Зачем она петуха зарезала? Он самый сильный из всех соседских петухов был. А краси-и-вый!.. Не петух — огонь! С трудом от немцев его уберегли, а она: „Давай зарежем, на людей, сатана, стал бросаться, не дай бог, еще глаз кому выклюет“. Никому он ничего не выклюет, если не дразнить его. Курицу б лучше зарезали, квочку, например. Не послушалась меня, Сережку позвала голову петуху рубить. Сережке — все равно: что петуха жизни лишить, что котенка, что лягушку. Живодер какой-то… Теперь, папка, скажу, и будить нас некому: ни у кого из соседей часов нет. У Варвары были — поломались. Вот, скажу, уже нынче проспали. Спасибо тете Фросе — разбудила…»
Перед Соборовкой встретился неширокий ручей. Даша наконец-то напилась теплой безвкусной воды. Котомку не снимала, воду зачерпнула свернутым листом конского щавеля.
Митька тоже напился. Напившись, неодобрительно сказал про воду:
— Болото. — И небрежно перепрыгнул через ручей.
Фрося не пила. Она только смочила горячий лоб.
— Быстрее, дети. Скоро уж, кажется, придем.
И посмотрела на солнце: высоко ли оно, много ли в запасе времени? Ведь нынче еще и возвращаться нужно.
В тот ранний рассветный час, когда Фрося будила Дашу и ее мать, рядовой Егор Тубольцев заканчивал измерять — где шагами, где ручкой лопаты — только что вырытый окоп.
— Так, — удовлетворенно отмечал он вслух, — глубина в порядке — метр двадцать; ширина, — перешагнул через окоп, — тоже, не менее шестидесяти сантиметров.
Затем прошелся вдоль зигзагов окопа: широких шагов — восемь. Как и положено. Задание рядовой Тубольцев выполнил!
И он весело подмигнул — знайте, мол, наших! — серому небу, подолянскому низкорослому лесу, молодые дубы которого буйно зеленели по бокам глубокого лога, подступая к самой деревне.
Теперь, после ночной работы (днем в целях маскировки рыть окопы было запрещено), полагалось и отдохнуть, поспать.
