Купались жильцы долго; наверное, напоследок решили досыта наплескаться. Минуло пять часов, шесть — все не появлялись.
От дома до вокзала далеко, надо спуститься с горы и пройти через весь город. Не меньше часа понадобится. Карповна смотрела на ходики, потом выглядывала во двор. Что за люди… Теперь и на поезд опоздают, и билеты пропадут…
Начался дождь. Белые струи с шумом резали воздух, за их стеной скрылись горы, крыши домов, красные огоньки на радиомачте. А у мальчишки с девчонкой нет ни зонтика, ни плащей… Карповна и сердилась и жалела, какое-то смутное чувство было у нее на душе.
Наконец вынырнули у крыльца — согнутые, обнявшиеся, на головы наброшен пиджак, блестящий и черный от воды.
— Помочь собраться? — спросила Карповна.
— Нет, мы сами…
Наспех побросали в рюкзаки пожитки, не проверили даже — все ли на месте. И ушли ровно в половине седьмого. До отхода поезда оставался час, и Карповна так и не знала — опоздают или успеют в последнюю минуту? Ах, глупые, глупые… Она хотела сразу же убрать матрасы, поднялась наверх, но отчего-то присела на койку и долго сидела, слушая затихающий дождь.
Она представила себе: вот мальчишка с девчонкой идут к вокзалу, мокрые, уставшие, но по-прежнему беспечные, и поглядывают друг на дружку так, словно знают что-то важное и особенное…
Ничего они не знают. Ничего они не испытали в жизни; наверно, никакая беда еще не коснулась их. Они не дрожат над коркою хлеба, смотрят без подозрительности и не вздрагивают по ночам от скрипа дверей. Что ж, может, это и хорошо… И может, не надо сердиться на них?
Опять забренчала цикада за окном — «тюрли… тюрли…», будто милиционер продувал засорившийся свисток.
Дождь унялся, и в тишине стали явственны скрипы и шорохи старого дома.
Треснуло бревно над головой, дрожащий звон прокатился по чердаку и замер. Словно под чьей-то ногой, застонала половица. Тонкий пласт известки, белевшей в темноте, упал на кровать рядом с Карповной, и она не стряхнула его.
— Вы уж простите, ребята, что так получилось нескладно… Назвал к себе друзей, поговорить хотел, посидеть, а вместо этого устроил драку…
И самое смешное — не могу ответить, за что я его ударил. Вы же видели: ссоры никакой не было, тихо-мирно, оба трезвые. И вдруг — как говорится, в морду…
Перед ним не совестно. Перед вами неловко… Надо ведь как-то объяснить. А я не могу. Наверно, сам для себя еще не решил, в чем его вина. Знаю только, что поступил (правильно, и если бы снова повторилось — опять бы ударил.
Вы же знаете, вообще-то я драться не люблю. Хоть парень и здоровый, но злюсь редко и сдерживаться умею, — характер у меня такой… Вон Степа меня давно «тюленем» зовет… А тут не сдержался. Такая злость в душе поднялась, будто накатило на меня, ничего не соображаю…
Дай, Виктор Викторыч, закурить. Может, мы так сделаем — коль уж расстроился вечер, так плюнем, не станем обратно гостей звать. А вам троим я попробую рассказать всю эту историю, с самого начала. Может, тогда и сам для себя разберусь…
Рассказывать можно длинно, никто не помешает. Жена тоже обиделась, теперь долго не придет. Ну, да с ней-то я и потом объяснюсь. А вы послушайте…
Ну вот. Человек этот, Валька, — мой старый приятель, вроде как друг детства. В одной школе учились, а потом — в техникуме. Но главная-то наша дружба началась позднее, когда мы вместе поступили на завод. Было это — сейчас скажу — ровно двенадцать лет назад… Точно, двенадцать.
Из техникума нас тогда выгнали, со второго курса. У меня по математике была двойка, у него — еще и по английскому; да и дисциплина тоже… не очень. «Мотали» мы с лекций часто, то неделям не бывали в техникуме. Естественно, что попросили нас вообще убраться.
Я бы, правда, мог экзамен пересдать, если бы очень захотел. Но жилось тогда трудно, мать болела часто, денег не хватало. А стипендия двести рублей, какая от меня помощь…
В иные дни, чтобы денег домой принести, я свой хлеб продавал, Выкуплю по карточкам, да тут же в очереди и продам. А то папиросами на углу торговал. Раскроешь тачку «Беломора» и кричишь спекулянтским голосом:
— Рупь штука, рупь штука! Только здесь, только здесь!..
А самому совестно, глаза от людей отводишь.
Вот и задумался я: оставаться в техникуме или махнуть на завод? Валька меня убеждает:
— Брось думать, соглашайся! Ученики на заводе не меньше «пятисот» получают. А настоящие работяги — до двух тыщ! Не известно, получали бы мы столько, если бы техникум кончили…
Я спрашиваю:
— А что делать придется?
— Ну, — говорит, — там поглядим. Сунемся в хорошее местечко: на контроль или на сборку. Будешь лампы в приемники вставлять. Работенка не пыльная, в белом халате, при галстучке.
А я ведь тогда совершенно не представлял, какие бывают заводы, что там за труд. И чем стоит заниматься в жизни — тоже не знал. Ни одна профессия меня не привлекала, никаких особенных мечтаний не было… Все равно, где работать, только бы самостоятельным себя почувствовать. Я и согласился.
Не подумайте, что я сейчас жаловаться начну. Дескать, сбил меня дружок с правильного пути… Нет, не в нем дело. Никогда я не жалел, что поступил на завод. И то, что специальность взял первую попавшуюся, — опять-таки ничего не значит.
Вот часто говорят: надо со школьной скамьи мечтать о будущем своем деле. Мне кажется, чепуха это. Большинство людей, по-моему, случайно выбирают профессию. Не то чтобы уж совсем наобум, а так… подчиняясь случаю. Это все равно как в любви.
В кого большинство людей влюбляется? В тех, кто рядом оказался; в соседей, в сослуживцев, или там в земляков из того же района. Бывают, конечно, исключения, но это не в счет… Вот я, например, со своей женой в вечерней школе познакомился. И хоть жена мне говорит, что я единственный на всем свете, и я ей то же самое говорю, но по правде-то сказать — мы ведь случайно встретились… Поступи я в соседнюю школу, наверно, нашлась бы другая хорошая девушка, и опять я бы говорил, что она единственная… А уехал бы я отсюда, так оказалась бы моей женой сибирячка или алтайка. Верно ведь?
Но это я так, к слову. К тому, что главное не только в выборе…
Помню, как в первый день шел на завод. Выписали нам с Валькой временные пропуска, велели ждать мастера из цеха. А нам не терпится — поскорей в проходную, показали пропуска вахтеру и — на заводской двор.
Было осеннее утро, кругом темно, небо черное. И в этой тьме светятся окна корпусов— длинные такие, необычные. Слышен грохот, звон, какие-то тени мелькают за стеклами… Что там за жизнь?
Я гляжу, и от волнения руки вспотели. Представляется мне завод огромным кораблем. Знаете, у кораблей окна тоже во всю длину, цепочками… Труба угадывается над корпусами, с ее обреза ветер срывает искры. Дрожат окна, гудят машины, куда-то плывет корабль, на который нас с Валькой занесло…
Я говорю:
— Черт с ним, с мастером… Не будем ждать. Айда сами! Везде походим и посмотрим…
Валька испугался, упираться начал, но я его чуть не за шиворот поволок. Добежали мы до каких-то дверей и — лопали в цех.
Если вам сказать, что это был за цех, вы засмеетесь… Цех ширпотреба. Ложки там штамповали, всякую дребедень, кастрюльки давили. Мелочь, в общем.
А тогда мне показалось, что это и есть тяжелая индустрия… Как же: двухэтажный пресс вперед глазами, весь горячий, масляный, содрогается… Рабочий нажмет ладонью красный грибок — ахнет пресс, и выскакивает готовая кастрюля, еще дымок от нее курчавится.
У меня рот бубликом. Стою — не оторвусь… Валька масляные брызги стирает с пиджака, шепчет: «Пошли дальше!» — а я не слышу. В первый раз увидел, как вещи на свет рождаются!
Долго мы торчали в этом цеху, потом в следующий топали. А там еще интересней.
Вдоль всего цеха — приземистые станки. Они будто неподвижны, но это лишь кажется. Скорость у них такая, что глазом не уследишь. Деталь крутится бешено, а будто на месте стоит, и только мерцающий круг, словно у пропеллера…
Приткнулись мы к одному станку, глаза пялим. Работает за станком горбатенький старичок — в рукавицах, в зимней шапке. На лице — мотоциклетные очки-консервы. И он в этих очках похож на филина: этак сердито зыркает глазищами.
Станок не гремит, а журчит, словно хороший автомобиль на полном ходу. Вертится стальная деталь, и с нее — шеями, змеями! — соскальзывает раскаленная докрасна стружка. Старик железным крючком подхватывает этих змей и кладет себе под ноги. Они еще корежатся, клубятся, а потом остывают и становятся синими.
Валька меня в бок пихает: «Жуть!..» И вправду — страшно. Взовьется огненное кольцо, вот-вот хлестанет по воздуху… А старик выбросит руку, поймает крючком — и к ногам.
У меня от страха уши торят, сердце колотится. А сам все поближе подхожу. Знаете, такое мальчишеское чувство — не поддамся, не испугаюсь!
