нырять. Они выдумные, по-всяконькому умеют, лишь бы тетя Даша посмотрела да похвалила.
Манухин, видно, стеснялся при ребятишках подходить к ней, но на дороге мелькал его мотоцикл не единожды: знаки Афоня подавал. А Даша унылая, задумчивая ходила. Видно, решала чего-то про себя или просто через силу терпела разлуку.
Степан с Ольгой меж собой решили: поскорей бы отпуск у нее кончился. Хотели было послать ее к Сергею. Съезди, дескать, город посмотришь, да ведь она там бывала. Скажи — обидится. Поймет, что вытуривают ее из родного дома.
Ольге Даша рассказывала, что места не находит, казнит себя: зачем так с Афоней обошлась, в условленное место, к Якововой лиственнице, не пришла? И он был злой, неулыбчивый. Люди не узнавали Манухина: что стряслось с бригадиром?
— А я знаю. Это я виновата, потому что покинула его. Ты представляешь, мам, как ему тяжело? Алевтина со своей матерью его в две пилы пилят.
Как не знать? Это они с Ольгой знали, дак ведь Манухин не тюлька, живой человек. Пристращал бы их. Но нет, такие, как Алевтина, ни худого, ни доброго слова не поймут.
Ну, пилят, так им-то какое дело? Чужой он, семейный человек, пусть в своей семье сам разбирается.
Вечером вдруг разразилась гроза. От такой, того гляди, что-нибудь вспыхнет. Степану не спалось. Хоть бы дождь ударил, что ли! Тучи, будто в химических чернилах, лиловые, бродили около Лубяны весь день. Дождя не пролилось, а начались сухие разрывы. Наконец собрался все-таки, ударил ливень. От сполохов молний синим неживым светом озарилась притихшая улица. От трескучего грома, казалось, вот-вот рухнут стропила, так и трещало все. И вот в такую божью страсть (Ольга по старой деревенской привычке зеркало закинула шалью, подальше убрала утюг, самовар закрыла черным платьем: боялась, молнию притянут), вот в эту самую грозу кто-то постучал в раму.
Степан приник к оконному стеклу, ожидая сполоха молнии, чтоб разглядеть, кого несет.
В палисаднике стоял мокрый до нитки Афоня Манухин. С кепки лилась вода. Пиджак весь блестел.
— Открой! — взмахнул он рукой.
— Домой двигай! — крикнул Степан.
— Поговорить надо, — сказал Манухин. Казалось, что он не замечает ни дождя, ни молний. Прет — и все. Вовсе одурел мужик.
Степан нехотя открыл запор.
— Домой-то што не идешь, Афанасий?
— Да с утра с женой разговор начался, весь день наговориться не могли, — ответил тот.
— Ишшо ведь больше будет разговору, — сказал Степан.
— А-а, семь бед — один ответ, — махнул рукой Манухин.
Ольга с опаской зажгла свет.
— Тише, у нас Алик, внук, приехал.
— Знаю, — сказал Манухин.
Сел на лавку, заозирался: искал Дашу. Она пришла из сеней в халатике, босая. Поджав ноги, села на табуретку, опустила взгляд в пол.
— Здравствуй, — нерешительно сказала она. Видно, выбирала про себя, то ли на «ты», то ли на «вы» разговор вести.
Манухин, казалось, забыл о том, что кроме Даши сидят они с Ольгой, отец и мать. Воззрился на нее и заговорил, будто полоумный:
— Дашенька, я целую неделю тебя не видел. Не болеешь ли ты? Сегодня мне так одиноко стало, что я больше не мог. Думаю про себя, если не увижу тебя сегодня, будет поздно, увезут тебя куда-нибудь или ты кого другого полюбишь, — и глаза будто ненормальные, так и впились в нее.
Оказывается, мастак говорить стал этот Афоня. Ишь как разошелся!
И Дашка-то без всякого стыда. Метнула взгляд на Манухина, улыбнулась. И пропала у него вся тоска с лица.
— Ты чего это, Афоня, неужели меня ревнуешь? — сказала она и рассмеялась. — Ой, смешной какой, промок весь.
— Пиджак-от сыми, — сказал Степан Манухину. — Поди, документы какие там у тебя, размокнут.
— Нечему промокать, — отмахнулся Афоня и опять к Даше: — Где ты была эти дни? Что стряслось с тобой?
— А где? Ходила с Аликом траву косить, в реке с мальчишками купалась. Как в детстве. Они забавные и добрые. Никогда не думала, что такие сорванцы — и добрые. Егоровы парнишки ягод мне принесли, а Алик сплел венок. «Вы, тетя Даша, будете наша повелительница, что хотите, то и исполним». Смешно и хорошо с ними. — И опять улыбнулась, подол халата натянула на колени.
Говорили они меж собой о всяких пустяках, а по глазам, по тому, как мнет Афоня мокрую кепку, заметно было — волнуется, будто из-за важного разговора. Слушать мог он Дашу, видно, сколько угодно, сколько угодно мог спрашивать одно и то же: ну, а где ты была, почему я тебя не встречал? Морока целая с ними.
С Афони натекла целая лыва. Ботинки стояли в ней. Ольга взяла тряпку, вытерла лыву, отжала, и еще воды много осталось.
— Подними-ко ноги-то, Афонь, я тряпку тебе под башмаки подстелю, — сказала она.
Подстелила. Он ноги поднял, будто и не заметил. О другом думал.
— Я у реки тебя не видел, — сказал он.
— А я видела твой мотоцикл, — ответила Даша. И за этими словами было что-то другое: я думала о тебе.
Ольга сбегала в сенки, открыла дверь. Вернулась и сказала:
— Ну, слава богу, пронесло грозу. — Намек делала, что пора Манухину идти домой, а тот будто не понял. По-прежнему мял кепку, кашлял в кулак и смотрел на Дашу.
— Иди уже, Афанасий, иди. Не пьяной ведь ты? — не отступалась Ольга и продолжала его выдворять из дома.
И Степан добавил:
— Ночь кругом. Чо, так и сидеть станем? Рано завтра вставать. Я вот спать должон.
Афанасий вдруг шлепнул мокрой кепкой о скамейку, крикнул со слезой в голосе, будто и вправду пьяный:
— А-а, ругайте меня, сколько угодно ругайте. А прямо скажу, люблю я Дашу. Жить я не могу без нее! Ну не могу — и все.
— Дак как же это, бесстыжие твои глаза! — вдруг заплакала Ольга. — Пошто ты на нашу девку-то натакался? Ведь семья у тебя. О чем ты думаешь-то, Афонь?
— Оставлю я семью. Не могу больше! — крикнул Манухин.
Может, он бы и пуще разошелся, но Степан опять с кровати поднялся, подошел.
— Тише, — сказал он, хотя впору было загнуть матюг. — Вот, Афанасий Емельянович, давай так: не слышали мы здесь твоих слов, не было тебя у нас. И не мешай ты нашей девке жить, не мешай отпуск проводить. Вообще не мешай. Крепись, живи своей семьей. Дети у тебя. Про них думать надо. Не пристало тебе, бригадиру, так-то себя держать.
Даша теребила пуговицу на халатике, ничего насупротив не сказала, да и чего ей говорить? Все было ясно и так.
А Манухин уперся локтями в колени, кисти рук безнадежно опустил, взглянул на Степана, глаза как у больного.
