все это знают! Вот только ему свинью подложил…
Виктор не встал и ничего не сказал. У него горели уши, он не мог посмотреть Алексею в глаза, ерзал на стуле и молчал. В конце концов, ничего страшного. Пусть знает! А то много воображать стал… Проберут, как полагается, и всё. Что ему могут сделать? А он в другой раз не будет…
Когда появился приказ об увольнении Горбачева, Виктор заметался. Это уже черт знает что! Что он такого сделал? Ну — написал, ну — говорил… Так за это увольнять? Это все гад Гаевский подстроил, напришивал всякой ерунды и отомстил… Конечно, он мстил за «Футурум» тоже… Смятение Виктора достигло предела. Ведь «Футурум»-то придумал он сам! А когда началась история с запиской и он боялся, Лешка молчал, как могила, никого не выдал… Ну хорошо, все это чепуха, но они-то не знают, они думают, что там и в самом деле что-то такое… Если бы тогда Виктор встал и сказал, все бы стало ясно. А он промолчал. Лешка не предал, а он его предал. Выходит, он самый настоящий подлец?!
Виктор побежал к Иванычеву. Тот выслушал его с каменным лицом, доводы Виктора не произвели на него никакого впечатления.
— Детали меня не интересуют. Важно существо вопроса. Дискредитировал? Дискредитировал. Опорочивал? Опорочивал. Значит, таким элементам на заводе не место.
— Так это же из-за меня! Я не хочу, чтобы его увольняли, он ничего такого не сделал, чтобы увольнять!
— А по-нашему мнению, сделал. И получил по заслугам. Понятно?
— Да на черта мне рекорды и всякие «молнии», если из-за них человека увольняют?!
— Ты что, — рассердился Иванычев, — думаешь, рекорд — твое личное дело? Ты сам по себе — нуль без палочки. Понятно? Общественность тебе создает условия, поддерживает, а ты рыпаешься?.. В общем, с этим вопросом кончено, иди работай!
Витковский попросту не стал Виктора слушать. Работа валилась из рук. Ему казалось, что на него посматривают косо. Все знали, что он и Алексей — друзья, все знали, что Алексея уволили из-за него, и все знали, что он палец о палец не ударил, чтобы помочь другу…
В общежитии Алексей не ночевал, к Калмыкову не приходил. Где он мог быть, куда уйти?! Дома Виктор не находил себе места. Дал подзатыльник ни в чем не повинной Милке, нагрубил матери. Теперь он презирал и ненавидел не Алексея, а себя. Только бы его найти! Поживет пока у них, а там Виктор добьется, он до самого Шершнева дойдет, а докажет…
Он вернулся домой поздно ночью, придавленный усталостью и презрением к себе. Алексея он не нашел.
В понедельник Виктор остановил станок за десять минут до конца смены, убрал все, умылся, повесил свой табель, как только Голомозый открыл доску, и побежал в заводоуправление.
— Куда? — привскочила со стула седая секретарша, когда Виктор ухватился за ручку двери директорского кабинета.
— Мне к директору.
— Нельзя. Сегодня неприемный день. Приходите в четверг.
— Мне срочно.
— Всем срочно, и все ждут.
— Да вы понимаете: человека уволили!
— Директор этим не занимается. Идите в завком, в отдел кадров.
— Мне нужно к нему… Он наш знакомый! — пустил Виктор в ход последний довод.
— Молодой человек, у него весь завод — знакомые. Я вам сказала — приходите в четверг.
Виктор рванул дверь и, несмотря на негодующий вопль секретарши, вошел в кабинет, Секретарша вбежала следом, схватила его за руку.
— Михаил Харитонович! Я ничего не могу сделать, прямо хулиган какой-то, — негодующе сказала она.
— Кто там? А, Гущин… Ничего, Серафима Павловна, пустите его.
Шершнев сидел в глубине большого кабинета за столом.
— Что скажешь?
Голос у Шершнева был глухой, сиплый.
— У нас уволили разметчика Горбачева. И неправильно, незаконно!
— Почему неправильно?
— Из-за меня уволили. Потому что он против меня выступал. Это все Гаевский, из отдела кадров, и Иванычев наговорили.
— Что же они наговорили?
— А черт те что!
— Говори без чертей и по порядку.
— Ну, будто он сознательно подрывает, вообще против передовиков и связался с барыгами…
— Что такое барыги?
— Ну, спекулянты… А он вовсе не связан. Там спекулянта одного посадили, так его вызывали свидетелем, вот и все. И он не против передовиков, а только против меня выступал.
— Что ж ты его защищаешь?
— Так он же мой товарищ, самый лучший друг! Я его еще с пацанов знаю. Он честный парень — ремесленник, детдомовец… А на него наговорили, напришивали чего хочешь, уволили и сразу — из общежития… А ему жить негде! Куда он денется? И вообще неправильно!..
— А почему он против тебя выступал?
— Ну… он считает, что неправильно про меня «молнию» выпустили и на Доску почета…
— Почему?
— Вроде я — не передовик, липовый передовик…
— А ты — настоящий?
— Я перевыполняю норму. Даю больше двухсот.
— Но ведь Горбачев это знал?
— Знал… Он говорит, я перевыполняю только потому, что мне легкие детали дают, тракторные запчасти, из этого… из спецзаказа…
— А до спецзаказа ты норму перевыполнял?
Виктор молчал. Пламя от ушей, которые горели с самого начала, разливалось по лицу.
— Раньше ты сколько давал?
— Ну… сто два, сто три…
— Так… Выходит, Горбачев прав, ты и в самом деле передовик только потому, что тебе дали на обработку легкие детали и на них неправильная норма?
Виктор молчал.
— Что ж, его так сразу и уволили?
— Нет… Вызвали на треугольник. Вот там Иванычев, Гаевский и стали на него наговаривать.
— А ты?
— Я думал, он осознает…
— Что осознает? Что ты — настоящий передовик? Или что, когда выдвигают липовых передовиков, надо молчать?.. Так говоришь, вы — товарищи? — Шершнев помолчал и со вздохом сказал: — Говнюк, брат, ты, а не товарищ!
Виктор обиженно вскинулся и тут же снова опустил голову.
— Товарищ о тебе сказал правду, а ты обиделся? На него начали клеветать, приписывать ему всякие дела, а ты молчал? Ты же знал, что все это неправда? Знал. И молчал. Своя рубашка ближе к телу, своя шкура дороже? Какой же ты после этого товарищ?
— Что я мог сделать один?
— А ты храбрый, когда с тобой много? Ну вот ко мне, к знакомому начальнику, прибежал… Хорошо, что я здесь и принял. А если б меня не было или мне некогда, да мало ли что — может, я бюрократ? Тогда куда побежал бы?
— Я говорил, — сдавленным голосом сказал Виктор, — с Иванычевым, с начальником цеха… Пускай меня и с доски снимают, и вымпел заберут. Лишь бы Горбачева восстановили. Не надо мне ничего, если так…
— Нет, брат, не так просто! «Нате
