Вот и выписка!
Мама Маша не приехала — пирог с рыбой пекла.
Приехал Силантий и суетится, места не находит. Сколько же часов можно прощаться-целоваться? Все набежали — и врачи, и сам главный, и сестры, и нянечки, и больные женщины. Алена давно уже «ходячая». Ее все знают: кому лицо умоет, кому свалявшуюся косу расчешет, кому постель поправит… Она и письмо прочтет, и ответ напишет. Льнут к ней, как мухи на мед. Да скоро ли?
— Аленушка! Распрощалась наконец-то? Да ты чево так расстроилась? Всех не ужалеешь! — беспокоился отец.
Дома! Дома! У мамы Маши одна песня:
— Худущая. Одни глазыньки черные сверкают. Щеки ввалились, а бледна-то, бледна, так и светишься. Ешь, Аленушка, поправляйся. А то Вадимка приедет — ужахнется: «Кто такая?» Откажется от тебя: «Моя жена — красотка, а в больнице подменили, другую подсунули», — тараторила, с ног сбивалась Марья Ивановна.
И пошла, пошла, пошла Алена на поправку с пирожка да со свежей рыбки!
Вадима уже заждались — нет и нет. Но в тот день мать будто чуяла: по стуку кинулась открывать калитку.
— Отвоевался, мама! — поднял на руки Вадим мать.
Щеки старушки рдели румянцем. Дожила! Дождалась! Вернулся сын!
— Здравствуй, маленькая! Здравствуй, Аленка!
Она уже мчалась к нему, только мелькали стройные ноги, летела неудержимо, как на крыльях.
— Вадим! Вадимка…
Близнецы-братья Лебедев и Яницын ввалились в дом небритые, пропахшие порохом, высокие, ладные солдаты, послужившие народу, и заполнили комнатушки смехом, говором, разбросанными походными мешками.
Первая мирная весна вставала в солнце, веселых частых дождях, в кипении нежной зелени. Мир и труд. Отставлены винтовки. Опустели землянки, где годами копилась сила сопротивления народного. Жадными, горячими руками люди брали рубанок, пилу, топор, становились к станкам, поднимали к жизни рудники.
Мир и труд. Благословенная, еще горячая, тонкая стружка вьется и падает около токарного станка, и теплая деталь ложится на дрожащую от счастья руку.
Плуг идет ровно, как струнка; пахарь горд и счастлив: своя земля накормит не только его и семью, но и городских людей, рабочих, служащих.
Рыбак, любуясь богатым уловом — сверкает серебряная чешуя на солнце, — горд и счастлив: он накормит семью, порадует других людей. Мир и труд.
Алена Яницына собиралась ехать в Темную речку: была еще и сама слаба, и маму Машу надо было ставить на ноги — устала старушка. Посадить огородину. Отец получил землю, надо ему помочь с севом; вспаханная им земля ждала полновесных зерен.
Весенним теплым вечером около ворот во двор остановилась какая-то допотопная вместительная коляска на рессорах — дяди Петино «наследство» — для выездов. Со смехом и шутками с нее соскочила чета Костиных — Семен и Варвара, а за ними и Силантий Лесников. Все они, как и Лебедев, Яницын, Алена, получили вызов из Хабаровска, от высокого военного командования.
Суматоха неожиданной встречи. Подшучивания.
— Аленка, Аленка! — бросилась обнимать подругу Варвара. — Стриженая!
— Варя!
— Хватит вам, бабы, обниматься! Изыди, Варвара, и отвернись, дай мне Аленушку покрепче лобызнуть! — отталкивал жену раздобревший на домашних хлебах Костин.
— Варвара-то, Варвара! — хохотал Яницын. — Приземистая стала, дебелая, как попадья у добычливого батюшки! Булка сдобная. Смотри, Семен, отобью…
Лесников как узнал, что и Лебедев вернулся в Хабаровск, так и зашелся от нетерпения.
— Где товарищ командир? — допрашивал он Яницына. — Смертушка, как повидать его охота!
— Придет, придет! Мимо дома не пройдет…
Лебедев пришел поздно вечером, когда все уже спали. Лесников спал вполглаза: ждал его. Подготовился честь по чести — загодя сбегал в китайскую лавчонку, купил бутылку «белой». Сидели два друга, выпивали, вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались они…
После завтрака шестерка дружных партизан принарядилась и отправилась по указанному в повестке адресу…
Алена еще слаба, еще не привыкла к многолюдью: будто во сне отвечала на приветствия, на радостные зазывные крики. Знакомых оказалось много: друзья отрядные — партизаны, армейские товарищи.
Алена скромно села в уголок. Лебедев сел рядом, строгий, похудевший.
— Зачем нас позвали-то? — спрашивает его Алена.
Он смеется и глядит на нее с лукавинкой.
— Потерпите, Елена Дмитриевна. Всякому овощу свое время… Расцвели вы, Елена Дмитриевна. Молодая стала с кудряшками короткими… — Лебедев любовался ею: «Похорошела! Значит, счастливое замужество…»
— Расцветешь! — отвечает она. — Опять волосы в госпитале откромсали. Стыдно на люди показаться…
— Отрастут! Это не печаль…
Тут их прервали — позвали всех в большой зал.
За столом, накрытым красной скатертью, сидел президиум — военные чины и штатские. И Вадим там.
Приглашенные степенно усаживались на места, переговаривались. Осмотрелась Алена. Тихо стало. Торжественно. Знамя полковое, простреленное на стене висит.
Советское правительство награждало сынов и дочерей своих за доблесть и отвагу в боях с врагом.
Первый орден — орден Красного Знамени — вручается Шестому стрелковому полку: он наносил беспощадные удары по врагу во время Волочаевского боя.
Награда следовала за наградой. Прославленные имена. Военачальники. Полководцы.
«А меня зачем вызвали?» — недоумевает Алена.
Сергей Петрович!.. Костины! Яницын! Лесников!
Она кричит от восторга, хлопает вместе со всеми в ладоши, радуется от души за друзей, за батю.
Вдруг вызывают Алену.
Советская власть наградила и ее за боевые заслуги.
Получила она награду и стоит около стола президиума. Потом перекрестилась медленно на боевое, пулями пробитое знамя. И опять стоит…
Подняла глаза на людей. Никто и не улыбнулся на ее неуместное действие. Подалась Алена к народу.
— Товарищи! Какое слово мне вымолвить?.. Не народилось еще то слово, чтобы высказать вам все, что я чувствую. А света и тепла, которые мне сегодня душу обожгли и согрели, на всю мою жизнь хватит. Я вот перекрестилась истово, никто из вас и не улыбнулся: поняли, значит, что это я крест ставила на прошлой своей жизни. Теперь все прошло, как огнем прижгло. Много мне хочется сказать, а вот не умею. Товарищ мой отрядный — в боях под Волочаевкой сбило его, — умирая на моих руках, рвался за боевыми друзьями. «Вперед! — говорит. — Только вперед, сестра Алена!» Слова его победные я на всю жизнь сохранить решила! Только вперед идти буду! Вспомню сотни павших на снегу Волочаевки, вспомню тоску одинокого человека на краю большой ледяной реки, вспомню мечты золотые о будущем мужа моего, погибшего от вражеского штыка, и думаю: «Ах, нельзя нам останавливаться! Вперед, только вперед идти! Трудов край непочатый. В жизни след проторить хочется, чтобы детям нашим легче идти было».
Большую я силу чувствую в себе. Вот лечилась в госпитале и все рвалась: «Ах, не могу я, доктор, лежать! Руки труда просят!» Смели мы белых гадов в Японское море! С Россией-родиной воссоединились! Разве мало у нас горя и нищеты? Раздумаюсь ино в ночь, а сердце как ножом полоснет: вижу вот, наяву вижу бабью многострадальную долю. Иной раз боль прихлынет, сердце щемит, — будто не одно у меня сердце в груди, а три. Взяла бы я на руки человека с его тоской и болью… душу выложила, а утешила, на настоящую дорогу вывела!
Вот и сейчас чувствую: не одно, а три сердца в груди стучат! Мне много надо жить и трудиться… Прошу Ленину от меня спасибо послать, великую благодарность: человек, мол, один-одинокий долго по ледяным тропам шел, из сил выбивался, а революция его взяла за руку и на большую дорогу вывела…
Так и не закончила Алена — захватило ей горло.
Боевые ее друзья-соратники поднялись с мест.
— Слава женщинам-партизанкам!
— Боевым подругам ур-ра!
— Да здравствует Ленин!
На другой день еще затемно провожали братья-близнецы Лебедев и Яницын в Темную речку Алену, маму Машу, друзей-партизан. Приехали к базару. Светало.
— Семен Никанорович! — взмолился Яницын. — Сделай милость, дай крюку: сверни к утесу. Встретим там восход зари. С коих пор утеса не видел!
Коляска, запряженная парой сытых лошадей, резво понеслась по направлению к городскому саду.
Впереди, на облучке, сидит возница с вожжами в руках — Семен. Рядом с ним Варвара. За ними неразлучная пара, партизанская косточка — Лебедев и Лесников; никак не наговорятся, никак не наглядятся.
Алена придерживает маму Машу, а Вадим — у ног матери и жены — прямо на дне коляски, места ему не хватило. Он молчит, смотрит на Алену. Из-под белого платка мерцают ее темные очи, чуть розовеют губы. Опять разлука. Не успел насмотреться. Их встряхивает на ухабе, и она смотрит: не ушибся ли Вадим? Он близко-близко видит ее милое лицо: на нем открытая торжествующая радость и сквозь нее — чуть-чуть! — смиренная женская беззащитность. И оробел: сразу обезоружила…
