Успокоившись, что везде порядок, заседлали лошадей и выехали к озеру на курган.
Вдали по склонам холмов и по распадкам спускались в котловину кони. Было похоже, что надвигается туча, разорванная на множество клочьев. Подходя к озеру, табуны и косяки выстраивались в очередь, лентой. Все должны пройти мимо кургана, показаться начальству и узнать свое место.
Первым шел косяк Олько Чудогашева. Впереди косяка, сдерживая его, ехал сам Олько. Поравнявшись с курганом, он приподнял свою широкополую табунщицкую шляпу и спросил:
— Где наше место?
— Занимай старое! — распорядился Урсанах.
На Белом каждый табун и косяк имеют свой берег и свою воду; этот порядок блюдется со всей строгостью, потому что нарушение его приводит к путанице табунов, к суматохе, иногда к жестоким боям меж косячными жеребцами.
Напарник Олько ехал позади косяка и, пугая окриками, кнутом, старался подогнать его поближе к кургану. Косячный жеребец Буян, наоборот, старался отогнать подальше, перебегал от кобылицы к кобылице, подбежав, грозно топал копытами, непослушных хватал зубами. Как большинство косячных жеребцов, на виду у других коней он становился подозрителен, ревнив, придирчив. Особенно раздражал и тревожил его Тасхыл — любимый выездной жеребец Урсанаха, такой же снежно-белый, как и хозяин. Седлали его редко, только в особых случаях, и он весь клокотал от накопившейся в нем силы: грыз удила, храпел, дергал натянутые беспощадно поводья, вырывал и разбрасывал ногами дерн, громко, вызывающе ржал.
Но Буян раздражался напрасно. Тасхылу отзывались только глупые жеребята, а кобылицы и не замечали его. Они, пользуясь тихим ходом, торопливо хватали сочную приозерную траву, — ведь приходилось есть за троих: они имели надоедливых, прожорливых сосунков и, кроме того, были снова жеребы.
В воде и по берегу — на пляже — уже тысячи коней. Вороные, рыжие, гнедые, пегие, сивые, чубарые, саврасые, буланые. А с холмов все идут, идут. Наступает полдень. Жара. В степи разыгралось несметно много оводов, слепней. И кони спешат под свежий ветерок озера. Детные степенные кобылицы, целиком занятые своими материнскими заботами, идут не спеша, с полным равнодушием ко всему окружающему. Да им и нет нужды тревожиться, остерегаться: их надежно охраняют косячные жеребцы. Молодняк, особенно годовички, еще не видавшие такого многоконья и многолюдья, идет, трепеща всем телом, быстро поводя острыми ушами, пугаясь то кургана, где люди, то озера, где кони. Довольно пустяка — взмаха рукой, вскрика, неожиданно упавшей тени — и весь табун в красивом смятенье кидается в сторону.
— Я что-то не вижу тех… ну, которые там, в городе… — сказал Степан Прокофьевич.
— А… — догадался Урсанах. — Не проходили еще.
И когда этот табун появился, Степан Прокофьевич не узнал его. Зимняя лохматая шерсть вылиняла, жеребята стали гладкими, блестящими, разномастными. Сбившийся в кучку испуганный табунок был словно накрыт шелковистым пестрым ковром.
Аннычах, исполнявшая обязанности разводящего — она показывала коням их места, — примчалась на курган и объявила:
— Мой конь идет! Мой Игренька!
Подходил лучший во всем заводе табун жеребцов по четвертому году — рослых красавцев, отобранных из всего поголовья. Кони шли, вскидывая нетерпеливо головами, сердито фыркая, недовольные тем, что передовой табунщик Эпчелей не дает им воли.
В идущем табуне, среди двух сотен голов, трудно разглядеть отдельного коня. Но Аннычах загодя поймала глазом своего Игреньку и, поймав, уже не выпускала из виду.
— Вон же! Вон! — твердила она, дергая Лутонина за рукав.
— Не вижу. Надо подъехать.
Но едва сделали несколько шагов, бдительный табун отошел. И как ни старались они, заезжая то с одной стороны, то с другой, табун не позволял приблизиться к нему ни на шаг.
— Это все Игренька, все он, — говорила Аннычах, одновременно и радуясь и досадуя. — Он всем табуном командует.
Табунные кони держатся и действуют всегда скопом, волной. Если испугались, то все, побежали — все. На первый взгляд кажется, что они все одинаковы: не трусливей, не храбрей, не спокойней, не горячей один другого, нет среди них ни первых, ни последних. На деле совсем не так — в табуне столько же разных натур, сколько и голов, есть и первые, и последние, и середина.
Первые раньше других чуют опасность, они увлекают табун в бегство, они же останавливают его, при любом передвижении, при пастьбе они всегда держатся впереди.
Игренька в своем табуне был из числа таких запевал. Чтобы показать его, Аннычах решила пугнуть табун: Игренька тогда выскочит из общей массы. Она попросила Степана Прокофьевича остановиться, а сама помчалась на табун. Над сплошной безликой массой спин и голов поднялся на дыбы светло-гнедой конь с искристой шерстью, точно одетый солнечной паутинкой, с белой и легкой — метровой — гривой, — какие бывают у лучших хакасских скакунов.
— Он, Игренька! — крикнула Аннычах.
В следующую секунду Игренька снова потонул в гуще табуна. Но Лутонин сказал, что вполне хорошо разглядел его.
— Знатный конек, знатный!
С курганом поравнялся табун молодых бездетных кобылиц.
— Девки, — сказал про них Урсанах.
Тасхыл громко заржал. В его голосе был настойчивый зов, почти приказ. Табун дрогнул и, как волна от крутого берега, хлынул от кургана. Но одна из кобылиц, высокая, стройная воронуха, повернулась к Тасхылу грудью, помотала головой, тряхнула челкой и ответила. Тасхыл заржал громче, требовательней, всплыл на дыбы. Воронуха приостановилась, снова помотала головой и ответила, затем повернулась и, красиво изогнув шею, чтобы видеть Тасхыла, пустилась легкой рысью, как по воздуху, догонять табун.
Урсанах проводил кобылку внимательным взглядом и сказал:
— Замуж выдать надо.
— Я где-то видел ее, — сказал Степан Прокофьевич, припоминая свои встречи с конями.
— На разбивке. Это Заметная, — напомнил Орешков.
— Хороша и тогда была, — Степан Прокофьевич щелкнул пальцами. — А теперь… — И раскинул руки. — Точеная. Ни убавить, ни прибавить. Но почему она в табуне, ее же сдали в косяк.
— Пришлась не ко двору. Там у них перепуталась любовь с дружбой, примешалась ревность — все в одну кашу. — Орешков досадливо взмахнул рукой. — И чуть было не закончилось похоронным актом.
— Первый раз слышу.
— Нельзя же к вам со всякой всячиной, без разбору. У вас и без нас — не закроешь глаз. Это — наше дело. Обыкновенная история.
…Перевод с табунного положения на косячное всем кобылицам приносит ту или иную долю неприятностей: рвутся установившиеся в табуне привязанности, а новые не всегда возникают гладко, косячный жеребец порой сильно ограничивает волю. Особенно трудно вживаются в косяк кобылицы молодые, попадающие туда в первый раз.
Заметная оказалась единственной молодой среди пожилых кобылиц. Некоторые из них прошлое лето ходили вместе, тоже с Фениксом; эти быстро столковались между собой и составили особую группу — хозяек косяка, настроенную недружелюбно к новым. Недружелюбие к Заметной постепенно перешло во вражду. Хозяйкам было неприятно, что молодуха все время дерет горло, порывается убежать, чем постоянно отвлекает от них Феникса.
Опытный умный Феникс относился к Заметной с редким для косячника миролюбием: когда она звала свою подругу, попавшую в соседний косяк, он тоже начинал ржать — успокаивать, если пыталась уйти, заворачивал ее по-доброму, не трогая зубами. Со временем Заметная позабыла бы подругу, Феникс, освободившись от лишних хлопот, стал бы внимательней к прочим кобылицам, исчезла бы и вражда.
Но случилось совсем по-другому. В момент наивысшей тоски Заметная услышала за ближайшими холмами голос своей подружки и, позабыв все уговоры и предупреждения Феникса, кинулась туда. Было раннее утро, кони спали. Хотя косячник спит всегда чутко, но все же прошло некоторое время, пока Феникс очнулся и обнаружил бегство. Заметная была уже далеко и, прежде чем жеребец догнал ее, успела перебежать в соседний косяк, к своей подружке.
Там в это время была страшная суматоха. Подружка, расталкивая других кобылиц, рвалась к Заметной, а косячник Абакан, загоняя обратно, яростно кусал ее. Увидев Заметную, он решил: вот главная виновница, и перенес всю ярость на нее.
Тут прискакал Феникс. По законам косячной жизни уход кобылицы в другой косяк является непростительным грехом, и Феникс, не щадя ни молодости ее, ни красоты, жестоко укусил Заметную в холку. Кобылица бросилась в свой косяк. Ревнивые старухи решили, что для них наступил удобный момент свести счеты: теперь Феникс не будет защищать провинившуюся, и начали трепать несчастную зубами, копытами. Если бы не помог Феникс, одни табунщики, пожалуй, и не сумели бы спасти ее. Жеребец, залучив беглянку обратно, вернул ей и заботу и нежность, он хватил двух-трех из обидчиц зубами, и Заметную оставили в покое. Но кобылица уже так пострадала, что ее пришлось удалить в изолятор. После излечения Заметную сдали в табун холостых…
