Вороного тоже обучали у этого несокрушимого столба, а потом он много раз обучал других — и знал это дело в совершенстве. Шаг за шагом он подтянул Игреньку к столбу и обошел кругом, чтобы аркан обнял столб. Тут Аннычах выскочила из седла и начала погонять Игреньку кнутом. А Вороной тянул аркан. Как ни бесился неук, но его подтянули к столбу вплотную: уже не поднимешься на дыбы, не мотнешь головой. Осталось ему одно — бить задними ногами, да и на это уже не было сил. Упираясь изо всей мочи и тем самым еще больше затягивая аркан, конь дышал с хрипом и свистом частыми, маленькими глотками. Бока у него сводило судорогой, шея сильно вытянулась, глаза были выпучены, мутны, зубы оскалены и крепко стиснуты.
Осторожно, не подходя к коню ближе, чем на вытянутую руку, Аннычах стала надевать на Игреньку узду, сперва за одно ухо, потом за другое. Бывает, что полузадушенный, будто ни на что уже не способный конь вдруг изловчится и схватит укротителя зубами, ударит копытом.
Узда надета. Остается всунуть удила, но конь не хочет разжимать зубов. Тогда Эпчелей хватает его за верхнюю губу и начинает крутить ее. От адской боли Игренька открывает рот, Аннычах всовывает удила, затем с большей еще осторожностью кладет седло, затягивает подпругу. И все время ласково наговаривает:
— Игреня, Игренюшка, потерпи. Я скоро. Глупый ты. Чего боишься? Игреня, Игренчик, не бойся. Я тебе ничего не сделаю. Будем ездить — и все.
Седло положено. Можно ехать. И Аннычах занесла было ногу в стремя, но отец отстранил ее, сунул под подпругу сперва один палец, затем другой и сказал:
— Видишь? Не годится. Конь убьет тебя.
Эпчелей опять подбежал помочь девушке.
— Брысь! — крикнул на него Урсанах. — Аннычах решила обучить коня, не желает ездить на готовом, она считает себя настоящим наездником, тогда и делает пусть все сама. А если не может затянуть подпругу, какой же она укротитель!
Старик готов был отменить всю затею, но дочь понатужилась и подтянула подпругу еще на две дырки.
Аннычах — в седле, вся напружинилась, насторожилась: что сделает конь, когда с него снимут аркан, угадать невозможно, надо быть готовой ко всему. А кони знают много способов сбросить седока.
— Пускай! — Урсанах резко взмахнул рукой. — Расступись, дай дорогу!
С Игреньки сняли аркан. Круг табунщиков разомкнулся. Конь продолжал стоять с опущенной головой, | глубоко, жадно дыша и больше как будто ничего не собираясь делать. Табунщики переглядывались, качали головами, шептались:
— Худо, худо. Трудно будет Аннычах, трудно.
Некоторые из коней, как только почуют, что аркан снят, сейчас же, еще полузадушенные, начинают бунт. Это хорошо для укротителя, гораздо хуже, когда конь сначала отдышится, соберет силы. Игрень собирал их долго, он дышал уже вполне спокойно, а бунтовать не торопился. Но вот Аннычах шевельнулась от нетерпения, и конь, будто его саданула пуля, дико по-поросячьи завизжал и пошел… Он то подбрасывал зад, то подпрыгивал весь, немыслимо изгибался, цокал зубами совсем близко от ноги Аннычах. Коня и всадницу окутал вихрь поднятой копытами пыли.
— Поводья! — крикнул Урсанах.
Ошарашенная градом толчков, Аннычах почти забыла о поводьях. Табунщики быстро переглядывались, вздыхали, в глазах, на лицах у них вспыхивал то восторг перед конем, перед наездницей, то страх за нее. Конь крутился на одном месте, эти повадки были тревожны — он может броситься наземь, — и седок, если не успеет соскочить, наверняка изуродован.
— Дать кнута! — скомандовал Урсанах.
Эпчелей широким взмахом отпустил Игреньке страшный удар кнутом под брюхо.
Хрипнув, как задохнувшийся, конь сунулся на коленки, вскочил и полетел в степь такими быстрыми прыжками, что было трудно уловить, когда же касается он земли. За ним мчался Эпчелей, готовый в любую минуту помочь наезднице.
Начались холмы. Конь уже от ушей до копыт в поту, дышит короткими хватками, а ходу все не сбавляет.
— Валяй, валяй! — поощряет его Аннычах, направляя на самые трудные кручи.
Как ни велика была ярость Игреньки, но холмы наконец охладили и его, он пошел тише, тише, затем шагом и остановился.
— Что? Накатались? — Но, не доверяя коню, Аннычах ударила его ладонью по боку и направила на новый холм.
Конь взбежал до половины и снова остановился. Тогда Аннычах повернула назад. Конь еле-еле добрел до Белого; когда его ставили к коновязи, снимали седло, он уже не брыкался, а только вздрагивал да бешено крутил налитыми кровью глазами.
Урсанах даже упрекнул дочь:
— Однако ты перестаралась.
— Он сам старался.
— Он глуп. Знаешь, бывает: бежит-бежит, а потом хлоп — и умер. Так седла не хочет, что смерть легче.
Выбрать укрючного коня не просто. Он должен быть сильней, быстрей, умней, выносливей любого из тех, при которых ему придется работать. Какой-нибудь бунтовщик вздумает удрать из табуна- укрючный должен догнать его; догнать, когда бунтовщик совсем свободен, а на укрючном седло, узда, наездник. Бывает и хуже того — удирать начнет весь табун, и еще хуже — затеют драку косячные жеребцы. Далеко не всякий конь может быть укрючным.
Сначала Олько облюбовал рыжего жеребца — четырехлетку. Когда его выгнали из табуна, Рыжка кинулся прочь от озера к холмам. Олько помчался за ним. Состязание окончилось быстро: на первом же холме Олько догнал Рыжку, оставалось только повернуть Вороного так, чтобы преградить беглецу дорогу и затем гнать его к смирительному столбу; но табунщик огрел Рыжку кнутом, крикнул вслед: «У, корова!» — и повернул Вороного назад. Конь, сдавшийся так легко, не годится в укрючные.
Следующим был гнедой трехлетка. Этот оказался стремительней и хитрей Рыжки. Он не тратил силы на бег к далеким холмам, а, сделав небольшой круг, снова кидался в гущу своего табуна. Убедившись, что одному не подогнать Гнедого к смирительному столбу, Олько позвал на помощь товарища. Дело пошло ловчей.
Аннычах привязала Игреньку и побежала на луговину, откуда, все нарастая, слышался громкий людской гомон и быстрый конский топот.
Олько подводил Гнедого к смирительному столбу. Гнедой, как всякий конь в таком положении, прыгал, рвался, выходил из себя, но во всей своей ярости и силе был беспомощен, даже смешон перед Вороным. Этот будто ничего и не делал, только, не отрывая глаз, наблюдал за противником да иногда мелконько переступал ногами, — и все-таки Гнедой очутился у столба. Те, кто понимал конскую игру, глядели не на буйного дичка, а на мудрого, спокойного старика Вороного. Настоящая красота была здесь.
— Не будь Игреньки, я взяла бы Вороного, — сказала Аннычах. — Ты Олько… — и почему-то замялась.
— Говори прямо: дурень, — подсказал отец. Он, старый человек, во многом был, как ребенок: вот тут никак не мог позабыть обиду, которую нанес Олько Вороному. Он переживал ее, как свою. — Но погоди, Олько еще увидит, что он дурень. Увидит, — погрозился старик, затем шепнул дочери: — А ты думаешь, твой Игрень лучше Вороного?
— Я не хочу лучше, я хочу Игреньку.
Конгаров, стоявший рядом с нею, кивнул на возню у столба:
— Завтра снова будет это самое?
— Будет, — Аннычах воинственно тряхнула головой.
Конгаров вздохнул и осторожно, ласково погладил ей кончики волос. Он знал, что завтра будет трудней, опасней, чем сегодня: конь учтет опыт первого дня и выкинет что-нибудь новое, но знал и то, что отговаривать девушку от рискованной затеи бесполезно. Она была как в угаре, даже и теперь — в положении наблюдателя — вся дрожала, постоянно врывалась в запрещенный круг, а если делали не по ее, сжимала кулаки, грозила, вскрикивала; лицо было в пятнах горячего румянца, в глазах — досада.
Зорко следя за Гнедым, Аннычах покрикивала на Олько:
— Береги руку! Подпруга слаба! — В то же время прислушивалась, что делается на озере, вспоминала Игреньку: «Наверно, пить хочет», приставала к отцу: — Зачем Вороного в табун? Одичает. Ты что-то задумал? — и ласково: — Ты ведь хитрый! — Тормошила Конгарова: — А ты сегодня не в духе. Не отпирайся. Я вижу, вижу. Не в духе, как индюк. Индюки всегда не в духе, — и представляла индюка: — Быр-быр-лю!
Она угадала: Конгаров был не в духе, больше того — в тревоге. У него не выходил из памяти утренний разговор с Тойзой; за уклончивым ответом старухи: «Теперь женихов много», — он почувствовал, что среди многих женихов есть уже избранный.
Но кто? Вот этот худой, узкоплечий Олько, который, как перышко, взлетает на спине Гнедого? Нет. Рассудительная Тойза не может выдать Аннычах за него. Он еще совсем мальчик. Может быть, шофер Тохпан? Но этот весь день сидит в бараке, трудится над стенной газетой и отрывается от нее только за тем, чтобы спросить у кого-нибудь заметку, цифру. Любовь капризна, но не до такой же степени, чтобы не взглянуть даже на то, как треплет невесту дикий конь! Нет, не Тохпан. И Аннычах ничем не выделяет его. Впрочем, сегодня она так увлечена конями, что может позабыть и про жениха.
