Но кто? Вот этот худой, узкоплечий Олько, который, как перышко, взлетает на спине Гнедого? Нет. Рассудительная Тойза не может выдать Аннычах за него. Он еще совсем мальчик. Может быть, шофер Тохпан? Но этот весь день сидит в бараке, трудится над стенной газетой и отрывается от нее только за тем, чтобы спросить у кого-нибудь заметку, цифру. Любовь капризна, но не до такой же степени, чтобы не взглянуть даже на то, как треплет невесту дикий конь! Нет, не Тохпан. И Аннычах ничем не выделяет его. Впрочем, сегодня она так увлечена конями, что может позабыть и про жениха.
Забыть жениха и помнить его, Конгарова, подметить, что он не в духе? Попробуй, разгадай ее. А надо ли гадать, есть ли о чем гадать? Тойза, возможно, и не скрывает ничего, сказала все. Когда-то, конечно, будет у Аннычах жених, но сейчас она еще ничего не ведает. Разве может невеста быть на людях в таком виде — вся чумазая, одежда смята, взъерошена, косички растрепались, некоторые расплелись совсем, — вся вроде курицы, которая только что выкупалась в пыли на дорожном ухабе. Аннычах и не сознает себя девушкой, невестой.
Но мысль, что Аннычах уже помолвлена, была сильнее всяких доводов.
Гнедой поступил по-своему, не стал собирать силы, а сразу, едва сняли аркан, помчался к холмам. Следом шумная ватага табунщиков. Аннычах тоже хотела вскочить на Вороного и пуститься вдогонку за Олько, но Урсанах остановил ее:
— Вороному довольно, он устал. И нам время обедать.
— Я не хочу.
— Ты не хочешь, другие хотят. Других кормить надо. Матери не управиться одной. Иди, накрывай стол!
— О-о!.. — горестно простонала Тойза и едва удержала стопку тарелок, которые переносила из кухни на террасу.
— Заболела? — всполошилась Аннычах.
— От такой дочки умереть можно. Диво, как жива еще.
— Чем опять не угодила? — пробормотала озадаченная девушка. — Я все время там.
— Оно и плохо. Там, на людях — и вот такая. — Поставив тарелки, старуха подошла к дочери, сунула ей в нос растрепанные косички, ткнула пальцем в грязные руки. — Что народ про нас думает! Вот уродила… Сколько раз было говорено: большая уж, невеста. А ты… Метла чище тебя, метла.
— Воды много… — и Аннычах порхнула к ручью умываться, потом в свою комнатку переплести косы и сменить платье.
— Оденься как следует! — приказала мать, но, не доверяя вкусу дочери, пошла следом за нею.
На этот раз они договорились без спора. Аннычах надела белое полотняное платье городского фасона, вышитое по воротнику, рукавам и подолу цветами синих ирисов, которые так любил Конгаров, к височным косам привязала по серебряному полтиннику, к затылочным приплела ленты, унизанные по концам мелким серебром.
Пока она возилась с этой кропотливой срядой, явились и гости. Чтобы сделать приятное матери, Аннычах вышла к гостям нарочито степенно, наклонив задумчиво голову. Все уже были за столом. Тойза разливала вино.
— Вот-вот, умеешь ведь, — шепнула она дочери, довольная ее видом и поведением, велела сесть рядом с Эпчелеем и тоже, первый раз в жизни, налила ей вина.
Эпчелей был в том военном, что принес из армии, на груди вместо ленточек висели ордена и медали.
Сначала выпили за благополучие хозяев, потом гостей. Пошел бойкий разговор. Народу собралось слишком много, и получилось несколько кружков, каждый с отдельным разговором.
— Сам по себе конь — только одна половина, другая — табунщик, — рассуждал Урсанах, помогая словам руками. — Ленив, труслив, ни то ни се табунщик, — руки вяло шевелят пальцами, — таков и конь. Храбёр, горяч, быстёр табунщик, — руки при каждом слове сжимаются в кулаки, — храбёр, горяч и конь. Покажи мне коня — я тебе скажу, не глядя, какой у него табунщик. Вот почему Урсанах бранит вас. Ты и не виноват — он все равно шумит-шумит… — старик завертел головой, замахал руками.
В этой инсценировке гнева табунщики увидели забавные стороны гнева настоящего и засмеялись. Посмеялся и Урсанах, а затем продолжал:
— Ты думаешь: «Кони сыты, урону нет — чего ему надо? Почему Урсанах шумит?» Характер, сердце переменить тебе надо. Конь чует сердце табунщика, ой как чует!
Вокруг Степана Прокофьевича говорили об огородничестве. Для пропаганды новой пищи и витаминов он привез с коннозаводского огорода корзину огурцов, зеленого луку, редиски, укропа, салата. К столу приготовила это Домна Борисовна, а угощал Степан Прокофьевич.
— Не глядите, что с виду трава. Внутри у нее — витаминчики, секрет здоровья, жизни, молодости, — приговаривал он, настойчиво добавляя в тарелки. И больше, аппетитней всех ел сам, и по любви к зелени и еще столько же для пропаганды.
Павел Мироныч кушал-кушал, слушал-слушал, потом отодвинул тарелку и сказал:
— А все-таки наилучший, по-моему, витаминчик ЦО.
— Какой, какой? — заинтересовались все.
— ЦО.
— Не слыхивали.
— Ну и народец: пьет, ест и даже имени не спросит. Винцо, пивцо, яйцо, сальцо и мас-ли-цо-о.
— Вот к чему подговаривается он, — зашумели вокруг. — Ловко подъехал. Ай да Павел Мироныч!
Тойза снова налила рюмки, а когда подняли их, сказала, кивая на Аннычах с Эпчелеем:
— За жениха и невесту! На любовь им, на счастье! — и выпила рюмку одним глотком.
Выпили и другие, кроме Конгарова и Олько Чудогашева. Конгаров вдруг сильно закашлялся и, поставив вино, отошел к окну, но кашель не унимался, и тогда он ушел во двор, потом дальше, в курганы. Олько же был так поражен, что забыл про вино совсем и пролил его, затем в начавшейся суматохе поздравлений тоже вышел неприметно, заседлал Вороного и умчался к холмам Каменной гривы.
Оставшиеся решили, что Конгарову стало плохо от вина, а Олько устыдился своей неловкости.
После обеда все, кроме Аннычах, опять выехали к табунам. Зной уже спал, и кони просились на траву. Прием и угон такой массы табунов, какая собралась к Белому озеру, — дело сложное, вроде движения поездов на узловой железнодорожной станции, чреватое всякими неожиданностями: ведь каждый конь — живая и часто своевольная душа.
Распоряжался движением Урсанах. Ему помогал Эпчелей. Он решил, что настало время привыкать к новой должности — смотрителя табунов, которую приготовила ему в своих мечтах Тойза, и теперь во всю мочь старался блеснуть перед директором, парторгом и зоотехником: заметив где-либо сумятицу, кидался туда по-ястребиному, кричал так, что стоявшие поблизости затыкали уши. Его Харат — темный конь — волчком кружился меж табунов. Аннычах, ранее бывшая во всем первой помощницей отцу, теперь уступила эту роль Эпчелею.
Табунщикам не нравилась такая перемена: если Аннычах со всеми держалась ровней, любила советоваться, скрашивать дело шуткой, улыбкой, то Эпчелей никому не доверял и всюду совался сам, всякий приказ, даже простой совет, звучал у него, как выговор.
Между ними и табунщиками сразу же начались столкновения. Олько Чудогашев вернулся от Каменной гривы с опозданием, и его косяк ушел вновь с табунщиком, которому полагалось отдыхать. Табунщик и не думал жаловаться — с Олько он всегда сочтется сам, — но Эпчелей решил все-таки сделать Чудогашеву выговор и встретил его криком:
— Где был?
— А тебе какое дело? — отозвался Олько.
— Пойди сюда.
— Надо — придешь сам.
— Тебе говорят — иди сюда!
— Ты не хозяин мне. Надо — лови! — и Олько поехал догонять косяк.
— Я рапорт писать буду.
— Сперва приказ получи, откуда ты взялся. Без приказа шумишь. Самозван! — крикнул Олько.
— Скоро я покажу тебе приказ! Долго помнить будешь! — погрозился Эпчелей, хватил коня плетью и помчался наводить порядки в другом месте.
«…Эпчелей и Аннычах. Он говорит ей: „Моя Кыс-Тас“, — раздумывал Конгаров, вспоминая свой приезд на Белое, медвежью шкуру, похвалы, расточаемые Эпчелею Тойзой, поездку к нему, его звериный зов: „Аннычах!“ — от которого стонали горы. Как же глуп и слеп я! Вот кому решила Тойза отдать свое сокровище. Бедняжка Аннычах. Напрасно ждет она счастья. Не будет его».
Заметив, что началось передвижение табунов, Конгаров вернулся в дом.
— Ну, вылечился? — спросила его Тойза. Он утвердительно кивнул. Тогда она принесла вино, закуску и сказала: — Выпей за счастье моей дочки!
Он задумчиво поглядел на вино, покачал с неопределенным значением головой и закурил, внимательно провожая взглядом зыбкие колечки синего дыма, медленно таявшие в неподвижном воздухе.
— Да брось ты ее, — ворчала Тойза. — Что за человек: пока не пососет трубку, ничего делать не может. Ты не маленький, и она — не матка.
На разговор вышла из своей комнатки Аннычах.
— Вот, не хочет, — пожаловалась Тойза. — Угощай сама!
— Выпью, выпью. От всей души. — Конгаров поднял вино. — За твое счастье, Аннычах! Но не за то, о каком ты думаешь. За него не стану. Его не будет, — и выпил.
