— Генерал Бурхард — вешатель донецких трудящихся, комендант тыла немецкой армии — на суде в Киеве показал: «назвать точные цифры расстрелянных и повешенных советских людей в Донбассе я затрудняюсь, так как учета не вел».
Он почему-то оглянулся на дверь и еще тише оказал;
— А я вел учет!.. Вот что они сделали в нашем районе.
Он снял с полки тетрадь и протянул ее мне. Я раскрыл страницы тетради и стал читать. Старый маркшейдер записывал все, что он, видел в дни немецкой оккупации. Сколько людей они убили, повесили и замучили на шахтах района, сколько домов они сожгли, сколько деревьев вырубили. Среди замученных немцами была его дочь. Над книжными полками висел ее портрет — молодой, весело улыбающейся девушки.
— Это ее тетради, — сказал он глухим голосом, показывая, мне ученические тетради. — Это ее пианино, — сказал он, подойдя к пианино и приподнимая крышку. Он пальцем тронул клавиши, потом быстро захлопнул крышку и испуганно оглянулся на дверь.
Я развернул одну из тетрадей. «Мои мечты» — так называлось школьное сочинение на свободно заданную тему.
Потом мы долго стояли с ним у калитки. Он рассказывал о жизни при немцах. Они хотели заставить его, старого маркшейдера, раскрыть тайны горных выработок. Но он ничего не сказал им. И дочь, комсомолка, ничего не сказала им, хотя она о многом знала от отца.
Вспоминая эти годы, он задумчиво сказал:
— Какая это была мрачная, тяжелая пауза в жизни человеческой!.. Человек должен жить и творить, а не прозябать. Жить и творить!
Он замолчал, услышав шаги. На крыльцо вышла его жена. Она накинула на плечи мужа старенькое пальто.
— Вечер холодный, — сказала она тихим голосом, — ты можешь простудиться.
Я простился со старым маркшейдером и его женой и пошел по затихшей вечерней улице.
Деревья — молодые, еще неокрепшие клены и акации, которые росли под окнами дома маркшейдера и дальше по всей улице, были посажены руками этого старого человека в первую осень освобождения Донбасса от немецкой оккупации. Он назвал их деревьями Победы.
Да. Человек должен жить и творить!
Зима в этом году ранняя, с холодными ветрами. Барометр показывает бурю. Уже разразился первый буран, сугробы снега залегли на дорогах и подходах к шахтам. Жизнь стала напряженной, труднее стало вывозить уголь из глубинок, паровозы сходили с рельс, и к ежесуточной сводке добычи угля прибавилась другая сводка, наполненная тревогой — сводка погрузки угля.
Маленькая районная газета, форматом в пять ладоней, еще пахнет свежей типографской краской. На первой странице напечатана статья под громким названием: «Как ковалась победа». В этой статье рассказывается о том, как на шахте «Капитальная» благодаря применению всасывающей пики убыстрили темпы проходки ствола. Приводятся имена старых проходчиков, имя Максима Саввича, инициатора проходки по-новому, имя управляющего трестом, который всячески поддерживал эту творческую инициативу.
Писал ее, эту статью, сам редактор нашей районной газеты «Голос горняка» Рыбников, молодой человек, бывший редактор дивизионной газеты. В райкоме все знали, что Рыбников любит стихи. И если ему дать волю, он бы всю газету заполнил стихами. Егорову приходится остужать его пыл, — Василий Степанович предпочитает плохим стихам — сводки с хорошими комментариями.
— Ох уж эти мне романтики, — говорит Егоров. — Надо бы проще, дорогой редактор! А тут у вас получилось чересчур выспренно: так сказать, романтично, но не совсем убедительно. Как ковалась победа! — Егоров привстал над столом и сделал рукой жест, точно уносился куда-то ввысь. — А если хотите знать, товарищ Рыбников, то никакой ковки не было. Люди работали. Одни лучше, другие хуже. Можно было всем сработать куда лучше…
— А какой бы вы дали заголовок? — спросил Рыбников.
— Надо подумать, — сказал Василий Степанович. — Но мне кажется, что сюда подошел бы другой заголовок, например: «Два стиля — два результата». Это больше соответствует духу статьи. Сначала вы рассказываете, как люди топтались на месте, теряя драгоценное время, и затем, как эти же люди, сломав старый стиль работы, добились превосходных результатов.
— А где же райком партии? — спросил вдруг Приходько. — Я внимательно прочел статью и ни разу не видел, чтобы упоминался райком партии, который, к этому результату имеет прямое отношение. А получается, что райком «при сем присутствует».
— Райком был — оправдываясь, сказал редактор.
— Это и просил подсократить, — мягко улыбаясь, сказал Егоров.
— Из скромности? — прищурив глаза, спросил Приходько.
— Совершенно верно, — быстро ответил Егоров. — Из скромности.
Приходько только плечами пожал. Он, видимо, хотел сказать: скромность, конечно, украшает людей, но в данном случае это излишняя предосторожность. Хорошо, конечно, быть скромным за чужой счет, а я, Приходько, горбом своим вытягивал эту шахту тянул людей на новое…
— А вот имя Панченко, — сказал Приходько, — имя. Иллариона Федоровича мы встречаем чуть ли не в каждой строчке. «Панченко сказал», «Панченко указал», «Панченко помог», «Панченко подтолкнул». Прямо гений!
— Гений, не гений, — хитро улыбнулся Панченко, — но что мы с Максимом Саввичем пошли на технический риск, так это, конечно, имело место.
Егоров, казалось, был углублен в чтение газеты, но я думаю, что он понял ход мыслей Приходько… Он вдруг сказал:
— А хотите знать, почему так часто упоминается товарищ Панченко… Пусть-ка он теперь попробует быть консерватором!..
В комнату вошел Максим Саввич. Он сбросил тулуп и, дуя в озябшие руки, направился к Егорову. Его спросили, когда он приехал. Он только сегодня приехал из Москвы.
— Чудесно, — сказал Егоров, потирая руки в предвкушении хорошей беседы. Максим Саввич был в Москве, стало быть, ему есть что рассказать. И он обратился к главному инженеру: — Рассказывайте, что видели, что слышали. И, пожалуйста, все по порядку… Как выглядит Москва, в каких театрах вы побывали, какие премьеры вы видели, какие песни в Москве поют.
Максим Саввич даже развел руками, настолько смутил его поток вопросов Василия Степановича.
— Я, конечно, кое-что видел, — пробормотал он, — и улицы, и театры, и музеи. Но, признаться вам, многого я там не видел. Времени было в обрез.
Он понимал, что от него ждут самого интересного — ведь он же был в Москве. Но, как выяснилось, он хотя и видел театры, но ни на одной премьере не успел побывать. Он хотя и видел музеи, но ни в одном не успел побывать. По новой трассе метро он ездил. Вот, кажется, и все.
— Времени было в обрез, — защищаясь, говорил он.
Егоров пробовал выуживать у Максима Саввича новости постепенно. Он хотел с помощью Максима Саввича представить себе, как выглядят улицы Москвы, какое, чёрт возьми, небо над Москвой, но из этого дела ничего не вышло. И Егоров со вздохом сказал:
— Да, брат, маловато ты видел в Москве. Мне бы попасть в Москву! Уж я бы ее облазил, посмотрел, обжил…
Но когда Егоров поставил другой вопрос, — вопрос о том, чего требует от нас Москва, Максим Саввич сразу оживился.
— Угля, — сказал он, — и чем больше, тем лучше. — Он стал рассказывать о заседании коллегии в Министерстве угольной промышленности, на котором обсуждался вопрос о работе врубовых машин.
— Москва, — говорил он, — требует одного: равняться на людей оптимальных планов.
Егоров еще долго расспрашивал Максима Саввича о подробностях совещания в министерстве, о том, что именно главное в новом государственном плане восстановления и развития народного хозяйства на сорок седьмой год. Выступал ли товарищ Сталин на Совете министров?
Это был план тридцатого года советской власти. И основная мысль, которая выражена в этом государственном плане — равнение на передовых — эта мысль должна стать мыслью не только секретаря райкома партии, управляющего трестом, парторгов шахт, но и мыслью всех наших людей, добывающих уголь. И размышляя вслух, Егоров задумчиво проговорил:
— А долг наш по тресту растет. А барометр, товарищи, показывает бурю.
Барометр показывал бурю.
Жизнь стала более напряженной, малейшее ослабление ритма сказывалось на добыче и погрузке угля. Это была битва, зимняя битва за уголь. Полем этой битвы был Донбасс. К обычным трудностям восстановления разрушенных шахт прибавились трудности этой зимы, вызванные пургой. Выиграть эту битву стало главным в нашей жизни. Выиграть! Во что бы то ни стало выиграть!
Я проводил беседу на «Девятой»: «О текущем моменте». За окном бушевала вьюга. Ветер бросал в окна хлопья снега. Когда я заканчивал раздел беседы, посвященный международной обстановке, дверь парткома тихонько приоткрылась и вошел Мещеряков. Он обходил сидевших в комнате коммунистов и каждому что-то шептал. Один за другим вставали члены партии и выходили из комнаты. С ними ушел парторг, но вскоре он вернулся и положил на стол записку: «Буран усилился». Я понял, чего он хочет, и, прервав беседу, обратился к присутствуюшим с предложением пойти на расчистку дороги.
