И ее девчоночий смех, и простое женское признание — это все как-то сразу изменило, внесло ясность. Роману показалось, словно он отрезвел оттого, что она так откровенно призналась в своей любви.
— Волк, — сказал он. — Да просто взял и убил.
— Милый мой, в жизни все очень просто. Вот там умывальник.
— Я знаю. — Роман вошел в маленькую комнатку, закуток, отделенный от прихожей дощатой переборкой. Он настолько осмелел, что совершенно спокойно возразил: — Только это вовсе и не любовь. — И добавил: — Наверное.
Прислонившись к переборке спиной, Сима очень обстоятельно объяснила:
— Как знать, что это? Человек всегда догадывается о любви с опозданием. Любовь рядом, а он все не замечает. Человек-то. Уйдет любовь, вот тут он и начинает метаться, как пассажир, опоздавший на поезд. Он даже не сразу сообразит, что все его метания бесполезны: прозевал и поезд, и все вообще.
Все это он прослушал под плеск воды и позванивание медного умывальника. Но если любовь можно сравнить даже с поездом, то чувствовать себя прозевавшим этот свой поезд, наверное, очень тягостно.
И Роман проговорил совсем, как пассажир, истомленный ожиданием:
— А поезд-то должен быть тот, какой надо. Не чужой. А то увезет он тебя в другую сторону…
И услыхал Симин смех:
— Ну да! Думайте, что хотите. Считайте даже, что я вас соблазнила. А я вас просто люблю. Нет, совсем не просто, а безудержно. Вот и все.
Он бросил полотенце и вышел из закутка. Сима стояла в прежней позе: прислонившись к переборке и обхватив руками плечи.
Ждала…
9
Только утром прочитал Роман записку, которую оставил ему Стогов. Прочитал и усмотрел в ней указующий перст судьбы.
«Я очень вас прошу съездить в совхоз к директору Демину. Добиться, чтобы он выполнил свое обязательство и немедленно откомандировал на строительство 12 автомобилей и 5 гусеничных тракторов. По телефону с ним сговориться невозможно».
Судьба. С какой охотой мы сваливаем на нее свои ошибки и слабости. Да, именно слабости. Собираясь в дорогу, Роман думал, что так и надо, чтобы он уехал, не повидавшись с Симой, Пробудет он в совхозе дня два, не меньше, и когда вернется, то уже сможет спокойно все решить. Сима, конечно, прочитала записку и поймет, что он уехал совсем не потому, что боится встречи с ней, а только для того, чтобы все обдумать. И, кроме того, он — плохо зная женщин, наивно предполагал, что Симе тоже очень надо обдумать все, что случилось.
А Сима, которая еще раньше его прочитала записку, не очень-то полагаясь на указующий перст, сама позвонила как раз тогда, когда Роман заканчивал свой завтрак.
— Ты где?
— На седьмом небе.
— И я тоже. А что ты там жуешь?.. — Ее смех прозвучал приглушенно, как ночью, когда она провожала его до двери.
— Нет, я просто собираюсь в дорогу.
— И ты хотел уехать, не повидавшись?
— Да, — сознался он. — Так надо.
— Нет, — уверенно проговорила она. — Сейчас ты придешь в парк к беседке.
Боев поторопился и пришел в парк первым. И хорошо сделал: несмотря на раннее утро, в парке и как раз у беседки работали девушки под командой Нитрусова. Они высаживали цветочную рассаду. Старый садовник покрикивал на них:
— Не трясите, я вам потрясу, я вам…
Девушки смеялись, поглядывая на Боева, а одна из них крикнула:
— Ну прямо как при старом режиме. Совсем замучил!
— Я тебе покажу режим, — не унимался старик. — Цветы садишь, не капусту, вот тебе и весь режим. Сажай, говорю, ровнее.
Плотник в белой рубашке и с кудрявой бородой вбил в скамейку последний гвоздь, уселся на нее и, не торопясь, закурил.
Увидев Симу в конце аллеи, Роман поспешил к ней, чтобы встретиться без свидетелей. Они вышли к реке. Спокойная гладь отражала молодую зелень противоположного берега. От плотины доносился приглушенный шум падающей воды.
— Сядем здесь, — сказала Сима, опускаясь на скамейку под прибрежными липами.
Роман осторожно сел рядом.
— Наступило продолжительное молчание, — сказала Сима и вздохнула, словно посмеиваясь над растерянностью Романа.
Он это понял и тоже попробовал насмешливо вздохнуть, но ему удалось сделать только судорожный глоток.
— Я не знаю, что говорить вам…
— Теперь, наверное, уже «тебе».
— Ну, хорошо, тебе. И ему…
— Ничего и не надо говорить.
— Нет, нет, — раздражаясь на свою нерешительность, перебил он. — Надо. Я не могу обманывать Стогова и самого себя тоже.
— Сейчас не надо. Придет время — скажем. Без этого не обойдешься.
— Когда?
— Когда ты поверишь, что я тебя люблю. И, может быть, ты и сам меня полюбишь. Тогда будет смысл сказать и ему, и всем.
Он заставил себя прямо посмотреть в ее глаза, и на этот раз это ему удалось. Тем более, что ничего он в них не нашел пугающего. И видно было, что никакие сомнения ее не тревожат. Красивое лицо ее тоже было спокойно. Ровными черточками лежали тонкие брови, подкрашенные губы улыбались. Она сняла белый берет и встряхнула пышными волосами.
Очень красивая женщина и очень уверенная в своем праве поступать так, как ей захочется. Сумасбродка? Не зная, что сказать, Роман предположил:
— А если это и не любовь вовсе?
— Ой, не надо мудрить! Любовь не любовь… Мне просто очень хорошо, а как это называется — не имеет значения.
— Да нет, не то. Ты пойми. У меня еще никогда не было такого.
— Чего не было? Любви?
— Ничего. Ты первая…
Сначала Сима рассмеялась, а потом раздраженно заметила:
— Ну и что? Я тоже никогда еще никого не любила, и не такое уж это достоинство. Скорей всего, это очень плохо…
Не поверила. Роман пожалел, зачем он это сказал, но ему уже трудно было остановиться. Он даже не понял ее замечания: что это — цинизм или простота?
— И ничего тут нет смешного. У меня свое мнение о любви.
— Какое же может быть мнение, если ты никого не любил?
— Любовь не терпит лжи…
— Тра-та-та и так далее, — проговорила она. — Как это весело — весной в парке слушать лекцию о морали. Ты сейчас — вылитый Стогов. Он тоже вначале пытался просвещать меня, не в смысле любви, насчет техники старался. Потом бросил.
Она беспечно рассмеялась, оттого что ей и в самом деле было очень хорошо в это весеннее утро, и было видно, что никакие заботы о будущих последствиях ее не беспокоят.
— Знаешь что, не переживай. Стогов никогда ничего не замечает моего. Что я делаю, что думаю — ему совершенно все это безразлично.
— Ну, так я сам ему все скажу. Я должен…
— Может быть, и благородно, но определенно глупо! — с негодованием воскликнула она. — Как же мы можем говорить ему, и что мы скажем, если даже ты сам еще не знаешь, любишь ли меня? Рано еще говорить. Разве в словах дело? Сама я должна понять, почувствовать твою любовь. Ты тоже должен почувствовать, понять должен, что никак не можешь без меня. А я-то ведь уже и сейчас никак без тебя не могу. Я жить не хочу без тебя.
— Так теперь как же нам? — спросил Роман. Он спросил: как же теперь ему поступить, что надо сделать? А что подумала Сима, он не знал и очень был удивлен, когда услыхал ее вопрос:
— Ну, хорошо. Ты придешь и все скажешь Стогову. А дальше что?
— Не знаю. Будем жить…
— А я знаю. Жить, конечно, будем. А куда же нам деваться? Хорошо, если ты полюбишь меня. А если нет? То как же нам жить тогда, Роман? Ты будешь терпеть меня, поскольку человек ты совестливый. А я как же, нелюбимая, около тебя? Я так не могу. Я уже так-то нажилась, хотя мы оба не любим друг друга, ни он, ни я.
Горячая эта и в то же время рассудительная речь Симы окончательно смутила Романа. Она не любит мужа, сама говорит. Зачем же живете ним? Он спросил об этом, но ее ответ ничего не объяснил, а только еще больше все запутал:
— Я его очень уважаю: Стогов — святой человек.
— И, значит, святость — достаточный повод для того, чтобы обманывать и в то же время уважать?
Сима разъяснила:
— Ну, хорошо, скажем так: я ему очень благодарна. Он сделал для меня в сто раз больше, чем я заслужила. Он меня облагодетельствовал и этим поработил. Ты только пойми: всю меня поработил своим благодеянием. Навечно привязал к себе. Я только из благодарности живу с ним в его доме. Пойми ты это. Вот за что я не могу любить его. И с тобой согласиться тоже не могу…
Что-то во всем этом было туманное и безнадежное. «Невеселая наследственность» — вспомнил Роман и спросил:
— А он любит?
— Не знаю. Наверное, не очень, хотя человек всегда любит того, кто ему обязан чем-нибудь…
— Хотел бы я знать все, а то как-то все неопределенно.
— Нет. Я и так много наговорила. Придет время — узнаешь.
Она поднялась и пошла в парк. По дороге обернулась, помахала ему рукой. Роман тоже нерешительно поднял руку, и так стоял, пока она не скрылась за кустами. После этого он отправился на конный двор.
