– Ну а если б меня арестовали?
– За что?
– Как то есть за что? За лозунг этот. – Она отвернулась, завела назад руку и потерла через манто себе попу. – За осквернение.
– Ты же нечаянно! – возмутился Александр.
– Это еще доказать надо! Кто бы поверил? Приписали бы злой умысел – ив Сибирь. Лет этак на десять! Меня в лагерь, Леонида – в штрафбат, ну а тебя, всего первопричину, в питомник. Для детей врагов народа.
– А разве есть такие?
– Враги народа?
– Нет, питомники.
– Сейчас – не знаю, – сказала мама, – а раньше-то полно их было… Слава Богу, никто нас вроде не увидел, а? Я-то сослепу была, а у тебя зрение детское: никто?
– Никто.
– А если б поезд проходил? Взяли бы пассажиры да и составили бы коллективное письмо. Куда следует.
– А куда?
– Неважно, – сказала мама. – А все ты! С твоей манией выискивать окольные тропки. – Мама остановилась и повернулась к нему. – В жизни, Александр, надо шагать положенным путем. Ясно?
– Ясно.
– А если положено ездить, так надо ездить! Впредь у меня чтоб ездил, как все. Ясно?
– Ясно.
Они вскарабкались на откос и оглянулись. На противоположном – под косыми лучами сентябрьского солнца – четко читался злополучный лозунг:
Он вышел во двор. У подъезда стоял «виллис». Дождь барабанил по его брезентовой крыше. Сапоги Гусарова исшаркали подножку до голого железа. Дверей в машине не было, из проема насмешливо смотрел рядовой Медведь.
Он снял ранец, влез на растрескавшееся кожаное сиденье и взялся за скобу поручня.
– Здравия желаем! Ну что, поехали?
Он промолчал.
– То-то!… – заключил Медведь.
Повернул ключ зажигания и кованой подошвой кирзача утопил стартер.
УРОК ЧИСТОПИСАНИЯ
В Пяскуве маме предложили взять Александра сразу во Второй класс: читать-писать он уже умел и, как дитя Ленинграда, превосходил своих сверстников по общему развитию.
– Пусть будет как все, – решила мама. – Не хочу, чтобы ребенок выделялся!
И отдала Александра в Первый.
Где сразу выяснилось, что лучше бы и не умел он писать. Потому что пишет он неправильно. Криво пишет. А надо было – по линеечкам. Каллиграфически.
Над столом мама раскатала и прикнопила Ленина и Сталина, а справа – Политическую карту мира. Уже темно в их комнате, только нежно-зеленым излучением светится стеклянный абажур настольной медной лампы. Гусаров вот уже неделю на осенних маневрах, и мама учит Александра каллиграфии.
Раскрытые Прописи, утвержденные Министерством просвещения, прислонены к столбику лампы. Линеечки горизонтальные, линеечки косые. И с идеальной четкостью и плавностью изгибчатых переходов толстых линий в тонкие в линеечки эти впечатались три слова:
Всматриваясь в Прописи, он, Александр, старается скопировать эту четкость. Тремя пальцами – большим, средним и указательным – сжимает он по-разному жестяное оперенье красной деревянной ручки, но перо его уходит за тетрадные линейки, и вместо этой вот РОДИНЫ получается черт-те что. Под взглядом мамы с полтетради уже исписал Александр этими загогулинами и продолжает в том же духе, добиваясь четкости, ибо мама пригрозила ему, что он спать не ляжет до тех пор, пока не выйдет у него целая страница вот таких, как в Прописях, – идеальных… Страница!…
Когда и загогулин двух одинаковых подряд не получается. Ни одна его РОДИНА не похожа на другую. Ни МАМА. Ни МОСКВА… И он уже еле-еле ворочает ручкой.
Но вот – внезапно – начинает выписываться.
– Не горбись! Прямо мне сиди! – толкает в спину мама, прикрикивая так, что рот Александра выходит из повиновения и начинает некрасиво, толстогубо трястись.
Срывается слеза и губит слово.
Втягивая чернила, слеза разбухает кляксой. И уже не слово – страница загублена…
– Нюни распустил? – раздается грозно над оцепеневшей головой Александра, на которой уши сами поджимаются.
(У них, ушей, такое обнаружилось свойство – смещаться.)
Звеня стеклом и нервно булькая, мама за его спиной наливает воду из графина. Ставит стакан:
– Пей!
Живот изнутри толкается, протестуя, но, укрощая организм, Александр выпивает – чайный стакан кипяченой воды комнатной температуры. Мертвой.
Мама показывает свои руки. На левом безымянном – золотое кольцо с двумя бриллиантиками и царапающейся дырочкой вместо третьего.
– Делай, как я!
Руки сжимаются в кулаки, кулаки с хрустом выстреливают растопыренными пальцами с облезлым на ногтях маникюром. И снова собираются в кулаки, натягивая кожу до голубых прожилок.
– Мы писали, мы писали, – сурово задает мама ритм, и, выбросив свои пальцы, Александр подпрыгивает от боли в суставах.
…наши пальчики устали.
Раз, два, три, четыре, пять -
Будем снова мы писать!
– Усвоил? Продолжай самостоятельно!…
Он продолжает.
Она влезает на стул и достает со шкафа из присланной из Ленинграда пачки новую тетрадку. С глянцевитыми страницами, какие только в Ленинграде на писчебумажной фабрике умеют делать, а здесь, в Пяскуве, такой культуры нет. Мама раздевает слезой испорченную тетрадь и в обертку из кальки вдевает обложку новой. Разглаживает – ребром ладони. На обложке наклеена вырезанная Александром и гусаровским карандашом «Стратегический» раскрашенная пятиконечная звезда.
Красивая, как на танке…
А на указательном пальце сделалась уже вмятина с въевшимися в кожу чернилами.
– Все потому, что у меня палец кривой.
– Вовсе не кривой.
Александр созерцает свой палец. Не то чтобы кривой, но все-таки ноготь косит.
– У меня что, в детстве рахит был?
– Никакого рахита у тебя не было. – Мать сводит брови. – Плохому танцору, Александр, знаешь?…
Это Гусаров так говорит.
– И яйца мешают?
– Не выражайся, не то, – дает ему мама небольный подзатыльник, – рот мылом пойдешь мыть.
– Гусарову, так ему можно…
– Гусаров, – говорит мама, – культурой речи в окопах овладевал. Тогда как у тебя – все условия. И ты мне зубы тут не заговаривай! Пиши давай.
Со вздохом Александр потащился тяжелой ручкой в непроливашку золотисто-зеленую, ткнулся пером. И повел по голубеньким тетрадным линейкам, одновременно втягивая голову перед неминуемой на этот раз затрещиной: вместе с чернилами перо ущемило волосок…
– Не беда, – сказала мама. – Вырвем первый лист.
В тетрадке их двенадцать, так что незаметно. Мама вырвала, выдернула последний. Пачкая пальцы, сняла волосок.
– Давай! А то уж полночь близится… А может быть, ты просто не понимаешь, почему я день-деньской бьюсь с тобой за это чертово чистописание, а? Отвечай. Понимаешь, нет?
– Чтобы как в Прописях…
– Нет, Александр. Не чтобы как в Прописях. А чтобы ты с первых своих шагов в Большую Жизнь воспитывал в себе Силу Воли. Иначе из тебя ничего не получится. Мужчина без Силы Воли – не мужчина, а тряпка. Хлипкий интеллигент! Твой дед, к примеру… Мог бы стать известным архитектором, уважаемым в Обществе человеком, а стал кем? Пьяницей и мелким игрочишкой. Асадчие меня сегодня приглашали в Дом Офицеров на французский фильм. Я что, пошла? Я осталась. Я откажу себе во всем, во всех Радостях Жизни, лишь бы ты стал Мужчиной и добился своего. Ты хочешь стать Мужчиной? Отвечай.
– Ну, – дернул он плечом, – хочу.
– А без «ну»?
– Хочу.
– Тогда давай. Пиши! Тяжело в ученье – легко в бою,- повторила Любовь ключевую формулу воспитания русского солдата, взятую из учебника генералиссимуса Суворова «Наука побеждать».
ГАРНИЗОН У ЗАПАДНЫХ ГРАНИЦ
Папа принес из штаба армии две поллитры и черную весть – в Будапеште сбросили нашего Вождя. Гранитный памятник ему, сработанный на века.
– Где там у тебя мой тревожный!
Мама вышла и вернулась, бросив ему к забрызганным грязью сапогам еще с войны трофейный баул с обтертыми на учениях боками свиной кожи.
– Когда ты едешь?
– Приказано быть завтра в шесть ноль-ноль. – Папа потрепал Александра по макушке. – Ничего, сынок! Мы наведем порядок в этом мире.
– А это что?
– Это? – Папа приподнял к глазам сетку с бутылками. – Это мы с Загуляевым решили посидеть. Он тоже уходит завтра. Перед стартом, понимаешь? В порядке укрепления морального потенциала. Ты, надеюсь, ничего против не имеешь?
Командир эскадрильи истребителей Загуляев имел двух девочек. Старшая всегда казалась Александру рассудительной, но сейчас, на кухне, она явно делала не дело: взяла бутылку «Московской», подковыряла ножом станиолевую крышечку, сняла осторожно и стала выбулькивать водку прямо в раковину.
Александр схватил ее за руку.
– Ты что, рехнулась?
– Отстань! – оттолкнула его локоть.
– Им же не хватит!
Но девочка опорожнила бутылку, после чего наполнила ее водопроводной водой, надела крышечку и, взяв нож, аккуратно обжала кругом и погрозила Александру кулаком:
