Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]

Перебравшись через плетень в конце своего двора, он попал во двор Алены, а там, перед калиткой, прыгали мальчишки и пели:

Пожалуйста, тоже ведь — ходили в детский сад, построенный на колхозные средства, и росли не как трава, а под руководством образованной воспитательницы.

— Я вам!

Из окна на улицу, перед ногами мальчишек, шлепнулось с ведро воды, не меньше… Мальчишки загоготали, отбежали и запели подальше и погромче свое «тили-тили». Горбов прокрался вдоль забора почти до калитки, когда в спину ему попало жалостливое слово:

— Председатель.

Это мать Алены, она такая жалостливая, тихая, работай в Аю церковь, ей бы со свечой стоять, мухи не обидит, но сама пристанет хуже мухи.

— Председатель, пожалей ты нас. Есть у тебя сердце? Второй день пироги сохнут, гусей резать, не резать — никто не говорит. Вчера свадьбу отменили, на сегодня никакого указания, а перед гостями потом кому — мне краснеть? Это ж надо!.. Восемнадцать лет дочь растили, а замуж выдать… Подожди! Где такой закон? У людей как у людей. Турки и те свадьбу две недели играют, а тут все есть — и гуси, и гости, а играть нельзя. Часа нет. Это ж надо!

— Откуда ты знаешь про турков?

Они уже шли по улице, и Горбов, убыстряя шаг, спрашивал на ходу.

— От верблюда я знаю, — отвечала мать Алены, женщина такая же мелкая, как дочь, и юркая, только голоса никогда не повышавшая. — До войны в соседях татары жили. Они как турки. Выдавали дочь замуж — десять лет деньги копили, уж тут как ни старайся, сколько народу ни зови, а меньше чем в две недели, хоть лопни, не прогуляешь. Им можно, а нам нельзя? Я вишневочку настояла.

— Пей на здоровье.

— Да разве я для себя? Хочешь попробовать?

— Некогда мне.

— А гостю есть когда? Гость у нас занятой, не тунеядец. Наполовину приезжий. Гуси в загородке сидят. Резать, не резать?

Перепрыгивая в лад с Ильей Захарычем через бороздки от осенних дождевых ручьев, которыми изрыты наши улицы, мать Алены и в беседе суетливо запрыгала с мысли на мысль, пытаясь добиться своего.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Горбов.

— Я хочу положительного результата. Резать?

— Пусть побегают. Сейчас самое важное — кино.

— А к нам никакого внимания?

— На внимание тоже существует длинная очередь.

— Для человека самое важное — свадьба, — вразумительно сказала мать Алены.

— Наплевать вам всем на колхоз.

— А гости без свадьбы, без гулянки разъедутся, хорошо про нас скажут? Ну? Еще больше будут смеяться.

Он на миг приостановился, и, выбрав момент, она забежала вперед и встала перед ним, высоко задрав голову.

— Жизнь наша все лучше и лучше, — сказала она застенчиво, — а ты, Илья Захарович, все хуже и хуже.

От обиды Горбов даже улыбнулся.

— Ну режь! — крикнул он, подставив грудь, словно предлагал себя вместо гуся. — Режь!

— Легко сказать, — пожаловалась она, печально глядя на Илью Захарыча, который вертел соломенную шляпу на лысине. — Девка наша тоже ума лишилась. Требует от Кири — сначала снимайся. Еще и меня просит: «Пусть он снимется, мама. Что вам, жалко? И Горбов, говорит, ему велел». Ничего больше не хочет. «Не снимется, говорит, я и за стол не сяду». Кино… Гордыня ее заела. Это ж надо!

— А Киря?

— Рукой махнул. Подчиняется. Дружки его с утра на берегу сидят. Какая же без них свадьба?

— Это ж надо, — под влиянием спутницы, ее словами удивился Горбов. — Алена — такой сморчок, а Кирю с головой проглотила.

— Девушка как девушка, — защитила Алену мать. — Не хуже других. Скромница, это вы ей отбили памороки.

— Кто — мы? — вспомнив Сашку, заорал Горбов, привыкший, что его все Аю называло на «ты», попросту.

— Ты со своими киноаппараторами, — пояснила женщина, без смущения переиначив слово.

— «Ты, ты»! — наступая на собеседницу, как грузовик на цыпленка, повторил Горбов. — Для вас же стараешься!

— А ты не старайся, — безбоязненно успокоила его женщина. — Тебе легче, и нам лучше.

— С дороги! — крикнул Горбов, понимая, что не сможет остановиться.

— Отмени съемку. Пожалей молодых.

— Сейчас прямо и отменю, — с издевкой пообещал Горбов. — Нет, теперь вы хоть все подряд встаньте под венец, а съемки не отменю.

— Души в тебе нет, — смиренно вздохнула мать Алены. — Напишу я на тебя в стенгазету.

И когда он обошел ее, слегка отодвинув рукой, случилось невероятное, она оглянулась и первый раз за всю свою немаленькую жизнь крикнула:

— Дождешься!

Он стерпел, опять прихлопнув шляпу на макушке.

Ему было всего важней увидеть сейчас на причале Сашку Таранца в полной готовности соответствовать моменту, который тоже требовалось стерпеть и пережить для спасения молодого бригадира и чести колхоза. Он так нервничал и так спешил, что задохнулся, остановился на ступенчатой улице, сбегающей к морю, и сказал вслух:

— Нет, ни одна душа не должна узнать о том, что я знаю. Ни одна. А уж Сашку я воспитаю. Как-нибудь воспитаю!

Но через миг он увидел, что Сашки нет на причале. Возле «Ястреба», на котором кисла царица сельдь (протухнет рыба — еще одно преступление), толклись ребята в резиновых сапогах и робах, будто не было ни воскресенья, ни свадьбы, а на досках, привезенных Курортстроем для пляжного тента, сидели Гена Кайранский с сигаретой на губе и Сима, подбиравший между ног плоские галечки и кидавший их в воду. Галечки в семь-восемь касаний брили неживое море и тонули, не вызывая интереса. Алик бегал по причалу между рыбаками и досками, сунув руки в карманы. Ван Ваныч заметил Горбова в бинокль и доложил:

— Идет один.

— Вас будут судить, — сразу взорвался Алик, когда Горбов подошел. — От человека остался только бинокль, а вы не принимаете никаких мер. Как вы думаете, он живой или утонул?

— Думаю, живой, — сказал Горбов.

— Тогда вы должны его обеспечить хоть из-под воды!

А Горбов смекал, что бегать за Сашкой, упрашивать подлеца, чтобы снялся в кино, это уже слишком.

— Он боится сниматься, — сказал Горбов. — Очень робкий характер. Страх берет.

— Это случается, — сказал Сима. — У профессионалов перед камерой и то бывает столбняк.

Такой длинной фразы он еще не говорил, и на него все посмотрели.

— Что же будет? — беспомощно спросил Ван Ваныч.

— Свадьба.

— Свадьба? — задохнулся Алик и даже взялся за горло, зажав в ладони злой кадык, как будто его звериная беготня вверх-вниз мешала ему. — Свадьба? Свадьба? — повторял он.

— Свадьба, — улыбаясь, повторил и Горбов.

— Когда рыба в трюме? Когда мы ничего не сняли? Когда… Короче говоря, взамен работы вы обещаете веселье? — Алик слабо развел руками. — Нет, вы себя уважаете?

— К чему такой апоплексический испуг? — совсем душевно спросил Илья Захарыч, умевший в разговоре вдруг подпустить словцо. — Да вы хоть раз веселились от души? Чтобы забыть, зачем приехали и как друг друга зовут? Во всю ивановскую!

— А потом как вспомнишь! — сказал Ван Ваныч.

— Да ну! Все образуется, — пошатал его за плечо Горбов. — И Сашка храбрей станет.

Киноэкспедиция переглядывалась. Сима перестал бросать камешки и поднялся:

— Прямой смысл.

За ним вскочил и Кайранский:

— Хоть посмотрим, как люди живут.

— Кузя! — не давая Алику возразить, крикнул Илья Захарыч. — Где наш Кузя?

Кузя Второй, по случаю воскресенья державший почту закрытой (у нас ведь не город, а поселок, даже поселочек), перестал делать вид, что он просто ковыряется в носу, и схватился за руль мотоцикла.

— Я, Илья Захарыч!

Горбов сдернул с себя соломенную шляпу, шмякнул оземь, топнул по ней ногой и сказал:

— Объявляй свадьбу, Кузя!

Музыка гремит. Во дворе Алены аютинские девчата и парни, на потеху старикам, выкручивают ногами модный твист «Попокатепетль». Не подумайте, что эта новинка проникла к нам из военного санатория «Чайка», который сиротливо белеет за Медведем и куда девчата бегают, отговариваясь, будто там всегда свежие фильмы, или из дома отдыха учителей, спрятавшегося за Медвежонком. Там своих дам перебор, а кавалеров не хватает, и только раз в неделю бедные учительницы танцуют друг с другом старинные танго и под полечку на баяне прыгают в мешках за призом (духи «Магнолия»), а в остальные дни вокруг царит глухая монастырская тишина, и некоторые лазутчики из Аю этой тишины не нарушают.

Нет, совсем не там рассадник ритмической лихорадки с телодвижениями, над которыми старушки и старики животики рвут. Бацилла нашего места — радист Марконя. Он, поднапрягшись (как умственно, так и материально), переварил две-три книги в помощь радиолюбителю, накупил деталей в городском культмаге, потел, потел и соорудил магнитофон, прозванный им лично «Сборная солянка». Радиоприемник для Маркони — пройденный этап. Он был раньше. Эфир принес нам музыку века, в том числе и эту. Так бурное развитие техники, помноженное на талант народного умельца, привело к тому, что молодежь далекого поселка крутит твист в ногу с молодежью всех столиц. И этим минусом бесспорно положительного технического прогресса еще раз доказывается могучий философский тезис единства противоположностей.